— И это мужчины!.. Господи!

Глист отскочил от палатки, но в это время кто-то откинул полог. Это был Нерубайлов.

— Чего вышел? — зашипел Глист, сжимая пистолет,

— Что, и по нужде нельзя?

— Делай свое дело и катись обратно.

— Ишь ты, цепной пес,— сплюнул Нерубайлов и отвернулся от Глиста. Тот скривился, но промолчал.

Когда Нерубайлов ушел, Глист вспомнил подслушанный разговор. Говорить Хорю или нет? Какова сволота, всех прикончить хотят! И его тоже? Он озлобился. Ладно, вы у меня завтра попляшете. Потом вспомнил Саньку, его рыжие волосы, его широкую улыбку, вспомнил, как они сцепились, когда Хорь посылал его разведать, как идут дела с ремонтом рации, вспомнил Санькину доброту. Малец еще. Моложе его на три года... В этих местах всякое может быть, нарвемся на какую-нибудь партию... Нет, Хорю он говорить не будет. Хитрый Хорь, умный — это да. На три метра под землей видит. Нет, надо молчать, а Саньке намекнуть, что слышал, да не выдал. Тогда в случае чего, может, эти его не тронут...

Утром Хорь, с прищуром оглядев своего подопечного, спросил «Чего глаза отводишь?» И тут же Глист рассказал ему про разговор в палатке. Потом сам себе поражался. Он же решил молчать, но под пытливым взглядом Хоря никак не мог остановиться, рассказал все, до малейших подробностей. Хорь отвернулся от него и позвал Лепехина.

— Пугнуть надо, зашевелились.

— В расход надо пустить,— Лепехин сжал кулаки.

— Тяжелый у тебя характер,— засмеялся Хорь,— Человек — это звучит гордо, а тебе — только бы в расход!

— Ну так проучим.— Лепехин поддернул карабин и ушел к лошадям, Там он поймал за ремень Аметистова и начал что-то шептать ему на ухо.

Завтракали отдельно: канавщики и Альбина с Порховым — внизу у ручья, четверка — неподалеку от костра. По приказу Хоря канавщикам на завтрак варилась каша. Победители же имели приварок: сгущенное молоко и консервы.

Через полчаса все уже шли в обычном порядке; Аметистов с Алехой-возчиком впереди, за ними лошади, потом канавщики и между ними на лошадях Глист и Лепехин. Хорь, замыкая цепочку, всматривался в понурые спины.

Глиста разморило. Он ехал, ежесекундно обшаривая ладонью лицо, чтобы снять дотошную мошку, и поглядывал на угрюмого Лепехина, то отстававшего, то перегонявшего его. У Лепехина на бугристом волчьем лбу четко проступили морщины, небольшой приплюснутый нос и стиснутый рот придавали ему вид человека, решившегося на все, широкий подбородок был выдвинут вперед.

Под сапогами канавщиков шуршала трава, изредка вспарывало гуд тайги лошадиное ржание. Пахло гарью.

Внезапно Лепехин опять обогнал Глиста и поскакал, тесня лошадью канавщиков, вперед. Лошадь, сдержанная удилами, плясала и, взвившись на дыбы, вдруг стала посреди тропы. Альбина, почти наткнувшаяся на круп, отскочила назад. Лепехин, горяча лошадь, заставил кобылу надвинуться, на нее боком. Альбина остановилась. Голова ее на высокой шее была чуть закинута назад. Лепехин, морща лицо в жесткой усмешке, что-то сказал ей, глядя в глаза. Она ответила и попыталась обойти лошадь. Лепехин шевельнул поводьями, кобыла переступила и вновь загородила дорогу.

Глист, улыбаясь, догнал Лепехина. У того на лице по-прежнему жестоко стыла усмешка. Он остро мазнул взглядом Глиста и, рывком повернув лошадь, опять поскакал вперед.

В это время среди шороха и медлительного ровного шума тайги выделился и стал наплывать странно знакомый и в то же время забытый звук. Глист прислушался, но прежде чем догадался, что это такое, по шевелению остальных, по тому, как они стали останавливаться и задирать головы, он вдруг осознал, что это гул самолета, и тоже вскинул голову.

Звук нарастал. Вот самолет уже блеснул фюзеляжем над деревьями. Как низко! Кто-то истошно заорал, кто-то подбросил вверх фуражку, и в то же время топот идущей в галоп лошади заставил всех оглянуться. По тропе,скакал Лепехин с карабином, взятым, как наган, в одну руку, и лошадиной грудью загонял людей под деревья.

— Нас ищут! — крикнул ему обезумевший от радости Чалдон И тут же отскочил от бешеного рывка лошади.

— Все с тропы! — рычал Лепехин.. Его оскаленные зубы желто поблескивали.— Ложись! Ложись, падлы! Или хуже будет!

Хорь, подъехавший вплотную к Глисту, толкнул его коленом.

— Чего торчишь на виду? Не понял, что ли? По нашу голову летит!

Глист вслед за Хорем загнал лошадь под деревья. Канавщики, вертя головами, высматривали самолет. Большинство сидели, вытирая потные лица. Порхов, долго смотревший вверх, вдруг лег лицом в траву. Гуд прошел близко над ними. Фюзеляж самолета блеснул в зеленой сумятице крон, и звук мотора стал удаляться. Хорь вздохнул и вытер вспотевший лоб.

— Так ты и нашел нас! — пробормотал он.

В этот миг на тропинку выскочил Санька. Только что он сидел, опустив кудлатую голову, и вдруг одним прыжком вылетел на тропинку.

— Здесь мы! Здесь! — кричал он, потрясая руками над головой.— Вернись, эй!

И словно, повинуясь его зову, самолет, возвращаясь, пошел по кругу. Канавщики вскочили.

— Сидеть! — заорал Лепехин и толкнул с седла карабином Чалдона. Тот только яростно сверкнул глазами в ответ.

Санька прыгал по тропинке.

— Помощь летит,— орал он.— Чего сидите, бейте урок! Помощь летит! — Он плясал как сумасшедший. С курносого веснушчатого лица ослепительным светом били глаза. Что-то с лязгом лопнуло. Санька подпрыгнул и вдруг с непонятно посерьезневшим, но еще улыбающимся лицом стал валиться, хватаясь за живот. Упал, потом Дернулся и сел.

— Уби-ли, ребята! — крикнул он.— Убили меня!

Канавщики зашевелились. Альбина рванулась вперед, но Соловово успел схватить ее за плечи. Перескочивший на другую сторону Тропы Лепехин медленно вел карабином вдоль строя рабочих.

— Добей! — толкнув лошадь Глиста, приказал Хорь, прищуриваясь. Тот увидел в пяти шагах от себя бледное, потное лицо Саньки, его расширенные от боли глаза и растерянно оглянулся на Хоря. Тот жестко повторил:

— Добей.

Глист трижды выстрелил в Саньку. Тело его еще раз дернулось на тропе и умерло, застыло в изуродованной позе.

К телу Саньки подошел Алеха-возчик, закрыл ему глаза и, обращаясь к Хорю, сказал:

— Схоронить надо!—Хорь снисходительно улыбнулся:

— Разрешаю. Копайте все. Все, слышь?

Но Порхов так и не встал с земли. Лепехин тронул было лошадь, но Хорь схватил ее за повод. Подошли Чалдон и Алеха с лопатами и кайлами.

— Где рыть-то, начальник? — спросил Чалдон, прищуренно оглядывая Хоря.

— Здесь и ройте, далеко ходить не будем,— ответил Хорь.

К вечеру, после трудного подъема, взобрались на хребет и тут остановились. В котловине, куда им предстояло спуститься, лежало озеро, ровное, как блюдце с черной водой. Вода под редкими вспышками солнца не просвечивала и только близ берега смугло цвела золотым отвесом заката. Алеха-возчик вывел лошадей на небольшую каменистую площадку, от которой начинался пологий спуск к воде, и оглянулся на подъехавшего Хоря.

— Табор тут будет! — сказал Хорь.— Разбивай палатки.

В молчании хмуро разбили лагерь. Актер разложил костерок.Альбина и Порхов первыми вошли в палатку и легли сверху на свои спальники, каждый в своем углу. Остальные побрели к озеру. Алеха начал осматривать лошадей. Одну надо было перековать, да разве в тайге это сделаешь? Лошадей Алеха любил. Он вспомнил детство, двор с амбарами и кирпичными конюшнями, горячий запах конского пота и кислой конской шерсти.

Воспоминания Алехи прервал разговор в палатке. Он сидел, прислонившись к парусине, и все слышал.

— Алексей,— сказала Альбина,— надо искать выход.

— Вот ты и ищи,— яростно просипел Порхов.— Ты ж у нас фронтовичка. Недаром возле бывших офицеров хвостом вертишь!

— Перестань говорить пошлости. Давай лучше о деле. Ты начальник партии и отвечаешь за все, что случилось...

— Я больше не начальник...

— Для этих уголовников ты действительно больше не начальник. Но для остальных. И если готов...