Накрашенные веки опустились на длинные глаза. Царевна что-то зашептала сестрам. Средняя нахмурилась. Стоявшая ближе к царице, старшая и больше всех уже похожая на женщину, что-то прошептала в ответ. Третья царевна настаивала. Наконец старшая вздохнула — к явному неудовольствию стоявшей в середине — и наклонилась к царице.

Нофрет обнаружила, что затаила дыхание. Сени уже почти закончила представлять самые прекрасные дары Митанни, как она назвала их. Насколько могла видеть Нофрет, никто уже не слушал. Царь был погружен в размышления о своем Боге. Придворные скучали. Царица наклонилась к старшей дочери, шептавшей ей в ухо.

Нофрет пришлось перевести дыхание, чтобы не задохнуться. Сени собрала своих подопечных и повела их прочь от возвышения. Нофрет замешкалась. Она знала, что царица и царевны говорят о ней. Не хотелось думать, что они пожелают убить ее, или сварить на обед, или сделать еще что-нибудь столь же ужасное.

Но просить Сени подождать было бесполезно. Им разрешено уйти. Сени пора к делам. Свежеиспеченные царские служанки были вверены торопливому распорядителю, а тот передал их стражникам, которые быстро повели их в город.

Девушек повели не во дворец. Нофрет знала, где он, — раньше спрашивала, да и по очертаниям города на горизонте это ясно: только храм Атона и башни ворот были выше. Подопечных Сени разместили в постоялом дворе для чужеземцев. Стражник, которого Нофрет втянула в разговор, сказал, что дворец переполнен и все дома вельмож тоже — слишком много гостей с дарами и данью. Если бы было место, их отправили бы во дворец сразу. Или в какой-нибудь другой из дворцов.

— Хорошо бы в Фивы, — сказал он. — Фивы лучше всего. Не то, что здесь. — Он сплюнул. — Все такое новое, что сырое дерево скрипит, и от каменной пыли невозможно дышать.

— Ну, здесь не так уж плохо, — вмешался другой, бросив многозначительный взгляд в сторону начальника, который улаживал расчеты с хозяином постоялого двора — в основном с помощью свирепой ухмылки и хватаясь за меч. — Платят хорошо, и в казармах чисто. Лучше, чем во многих других местах.

Нофрет с трудом понимала их речь — ее учили говорить по-египетски как знатную даму, а не как солдата — но достаточно, чтобы продолжать разговор.

— Разве вам здесь не нравится? В Ахетатоне? — Она старательно, как ее учили, произнесла название.

— Нам нравится повсюду, где наш царь, да живет он долго в здравии и процветании, — отвечал осторожный стражник — и как раз вовремя. Подошел начальник стражи, приказав всем возвращаться обратно на место праздника.

Они были обязаны играть свою роль на торжествах. Они получили приказ и останутся там, пока повелитель не позовет их, как бы долго ни пришлось ждать.

На постоялом дворе царила беспросветная скука. Все, кто мог, ушли распевать пьяные песни за угощением, выставленным для народа на рыночных площадях. Царским слугам идти не было позволено. Они ели ячменные лепешки, запивая их жидким ячменным пивом под желчным взглядом хозяина двора. Потом, поскольку делать было больше нечего, они поудобнее расположились в спальне — кто дремал, кто болтал, кто оплакивал прошедший день.

Нофрет ничего этого не делала. У нее были грандиозные планы. Боги назначили ей быть рабыней: пусть. Она извлечет из их воли пользу. Превратит свой позор в торжество.

Она еще не знала, как этого добиться, но уж способы-то найдутся. Девушка сидела в уголке, прислонившись к прохладной оштукатуренной стене, уперев подбородок в колени, и раздумывала, что станет делать, когда будет начальницей над слугами царицы.

Наутро праздник продолжался, а царские слуги все еще коротали время на постоялом дворе. К середине дня постояльцев прибавилось: появилась щебечущая стайка юных девочек из Ливии и Нубии. Некоторые из них были дики, как соколы пустыни, и лица их покрывали синие татуировки и шрамы. Только одна или две говорили по-египетски. Они не годились в прислужницы для царицы, и Сени ничему их не учила.

Нофрет завидовала им и размышляла о том, как хорошо было бы убежать туда, где проходил праздник, где на столах выставлено богатое угощение, пополнявшееся каждый вечер и утро, где в пышных церемониях вельможи восславляли своего царя и Бога. Она слышала, как люди говорили, будто сам царь, пройдя обряд возрождения во дворе храма, явится одетый как бегун, наделяя людей своей силой. Ей хотелось бы посмотреть, как побежит этот высокий худой человек с отвисшим животом. Наверное, он будет бежать по-женски, словно его ноги связаны в коленках. Но женщины тоже могут бегать очень быстро.

Нофрет закончила обдумывать способы своего бегства, и тут на постоялом дворе появилась некая новая личность. Девушка рассматривала ее с рассеянным любопытством. Вновь прибывшая была в платье знатной женщины но, конечно, это была служанка: ни одна знатная женщина не снизошла бы до того, чтобы явиться сюда без прислужников или носильщиков с паланкином.

Она брезгливо пробиралась сквозь толпу. Ее ножки в изящных сандалиях едва ли годились для того, чтобы касаться земли, не говоря уже о том, чтобы ходить по городским улицам. Нофрет вспомнила обнаженных царевен, их гибкие тела и порядком ороговевшие ступни. В Египте все наоборот: царевны ходят голышом, как рабыни, рабыни носят платья и украшения, достойные царевен.

Женщина остановилась перед Нофрет и с неодобрением оглядела ее. Нофрет приветливо улыбнулась. Женщина нахмурилась.

— Тебя зовут. Ты пойдешь со мной.

— Кто меня зовет?

Тонкие ноздри раздулись от возмущения.

— Раб спрашивает, кому он служит? Иди со мной.

Нофрет подчинилась, поскольку была любопытна и до сих пор верила в чудеса. В царственные чудеса. В чудеса, которые отделят ее от остальной массы рабов и поставят у ног царицы.

Исполненная презрения служанка вела Нофрет во дворец, в высокий царский дом возле храма Атона. Такая же новехонькая, как и весь город, эта часть его была ближе всего к завершению и отделана более тщательно. Здешние обитатели были избавлены от необходимости жить среди лесов, разбросанных кирпичей и невысохшей штукатурки. Стены были высокие, ровные и чистые, а краски на них свежи и прекрасны, как утро.

Нофрет не знала, что подумать об изображениях людей на всех стенах и столбах ворот. Все они были похожи на царя, но вытянуты до полной нелепости — даже силуэт женщины, должно быть, царицы, поскольку на ней была корона, и обнаженных детей, по-видимому, царевен. Они были вообще не похожи на людей — глаза у всех узкие и удлиненные, подбородки длинные, груди свисали низко, и у царя, и у царицы, и у детей огромные животы и округлые бедра. От этих необычных изображений становилось не по себе.

Но, как и в настоящем царе, в них было некое очарование уродства — в них, идущих процессиями по залам дворца, приносящих дары богам, обнимающихся среди цветов и пальмовых деревьев или восседающих на золотых тронах среди танцующих фигур. На этих изображениях царь не вел войн, не уничтожал врагов, и связанные пленники не лежали у его ног. В стране Хатти его сочли бы недостаточно царственным.

Провожатая оставила Нофрет в комнате, где не было ничего, кроме стола, тростниковой циновки и сундука, в котором среди цветочных лепестков лежала штука сурового полотна. Свет проходил через портик, поскольку комната, словно альков, была открыта во внутренний дворик, полный цветов и деревьев.

Нофрет не представляла себе, для чего могла бы использоваться эта комната. На стенах были изображены сцены на реке, люди в лодках, рыбаки с сетями, охотники, стреляющие дичь в тростниках. Все они походили на царя с его удлиненным лицом мечтателя.

Девушка развлекалась, подсчитывая его изображения. На берегу реки стояла женщина в короне царицы, но лицо у нее было такое же. Нофрет только вчера видела настоящее лицо царицы и пожалела ее. Ужасно быть такой красивой и видеть, как тебя все время изображают с таким лицом.

Но, может быть, царице это безразлично. Она казалась такой безмятежно спокойной, будто ее вообще ничто не волновало. Может быть, одно то, что ты царица, позволяет перенести все, что угодно, даже удары по самолюбию.