— Наверное, твоя мама рассказывала тебе о своем детстве. О себе, Элси и Уильяме. Да, я вполне понимаю. Но ты должна кое-что знать и о своих бабушке и дедушке, правда, дорогая? Все же ты ведь одна из нас. Мы с твоим дедушкой всякое повидали, это точно. Знаешь… — она указала на меня пальцем —…ты знаешь, что в тот же день, когда мы в тысяча девятьсот пятнадцатом году поженились, его отправили за моря? Тебе известно, что после этого я два года не видела твоего дедушку, а домой он вернулся столь изменившимся, что стал мне чужим? На войну он ушел юношей, а вернулся мужчиной.

Я наблюдала за движением губ бабушки, пока она говорила на этом странном диалекте. Она произносила слово «любовь» как «кубов».

— Да, тогда он стал совершенно другим. И когда мы наконец легли на брачное ложе, через два года после свадьбы, не забудь, я тогда была девственницей, у меня возникло ощущение, будто рядом незнакомый мужчина.

У меня перехватило дыхание. Уставившись на пляшущие голубые языки пламени газового обогревателя, я пыталась мысленно представить бабушку молодой девушкой двадцати одного года от роду, которая с опаской ложится в постель с изменившимся мужем. Вспомнился наш последний вечер с Дугом, обидные слова, которые мы наговорили друг другу. Но когда перед моими глазами проплыло его приятное, улыбающееся лицо, я тут же отогнала воспоминания. С ним все покончено. Мы с Дугом расстались. Боль пройдет, все изгладится из памяти.

— Видно, в молодости не очень-то задумываешься о прошлом, верно? — спросила бабушка. Она потерла руки и протянула их к газовому обогревателю. — Знаю, я тоже не думала о прошлом, казалось, что буду жить вечно. В молодости меньше всего думаешь о смерти. У тебя еще нет прошлого, на которое приходится оглядываться, а до смерти так далеко, что кажется, будто она тебя обойдет. Но когда состаришься и смерть подойдет совсем близко, кроме прошлого, ничего не останется.

На мгновение она прикусила нижнюю губу и, будто вспомнив о чем-то, встала.

Я наблюдала, как она, держась за спинку кресла и опираясь на трость, пошаркала к серванту. Ее ноги искривились, спина сгорбилась. Она порылась в ящике и сказала:

— А вот это ты не видела.

Она передала мне очень старую фотографию. Я осторожно взяла ее кончиками пальцев и увидела на ней лицо поразительно красивой женщины. Портрет был покрыт выцветшей сепией.

— Кто это? — спросила я.

— Это мать твоего дедушки, — ответила бабушка, наклонившись близко к моему уху.

Невозможно было оторвать глаз от обаятельного лица.

— Его мать? Дедушка похож на нее? Сколько лет этой фотографии?

— Ну, я точно не скажу. Дай-ка подумать. Эта фотография появилась до того, как родился Роберт, твой дедушка, а ей было, пожалуй, двадцать, когда она его родила…

Меня притягивали эти грустные темные глаза, которые застилала бледно-коричневая дымка. Эта необыкновенно прелестная женщина с волосами, скромно убранными в узел, и камеей на шее, казалось, мило и печально улыбалась мне, будто без особого желания позируя художнику. Каким спокойным нравом, должно быть, обладала эта девушка. Я начала воображать, какой она была при жизни — робкой, грустной, сентиментальной красавицей.

— Может, это был тысяча восемьсот девяносто третий год, — сказала бабушка. — Разве она не красавица?

Я кивнула. Мать моего дедушки, моя прабабушка.

— Ее девичья фамилия была Адамс. Она жила на Марина-авеню, но ее семья родом из Уэльса, вроде из города Престатин.

— А отец дедушки? Ее муж? Как он выглядел? У тебя есть его фотография?

Ответа не последовало.

— Бабуля? — Я подняла голову. Ее лицо показалось суровым. — Разве у тебя нет фотографии моего прадедушки?

Она протянула руку и забрала фотографию, чтобы положить ее на место. Я краем глаза заметила, как печально покачала головой бабушка, глядя на фотографию.

Сев в кресло рядом со мной и вытянув ноги к обогревателю, она переменила тему разговора:

— Как прекрасно отмечали юбилей королевы…

В половине одиннадцатого у меня начали закрываться глаза. Я очнулась от легкого прикосновения к своему плечу и увидела, что бабушка уже убрала чашки и тарелки. Мне стало неловко.

— Я уснула? Извини, бабуля, не хотела оставить все это…

— Да что ты, ни за что не позволила бы тебе заниматься посудой, ведь ты моя гостья! Как это я могла продержать тебя допоздна после столь долгого путешествия! Марш в постель.

Она была права. Я действительно страшно устала и чувствовала себя обессиленной. Незнакомая обстановка утомляла, к тому же этот странный приступ озноба и звучавшая музыка…

Стоило только выйти из гостиной в коридор, как на меня снова нахлынуло странное ощущение таинственности этого дома, на этот раз оно показалось даже сильнее. Вокруг было нечто враждебное. Я не могла сдвинуться с места.

— Что случилось?

Бабушка встала рядом со мной.

— Мне просто… хотелось узнать, которая комната моя.

— Я подготовила для тебя ближнюю спальню. Эд уже принес в нее твой чемодан, а Элси положила горячую грелку под одеяло. Жаль, что там нет обогревателя. Видишь ли, этой спальней не пользуются уже много лет, с тех пор как наш Уильям женился и уехал отсюда. Думаю, с того времени прошло уже двадцать лет. Поднимайся наверх, дорогая.

Я начала осторожно взбираться по крутым ступеням, опираясь двумя руками о стены. Наверху была кромешная тьма и холод. Снова появился озноб, зубы стучали. Позади, несколькими ступенями ниже, бабушка с трудом взбиралась по лестнице. На верхней ступеньке я обхватила себя руками и пыталась найти выключатель на влажной стене. Наконец мне это удалось.

— Ты нашла выключатель? — дойдя до последней ступени, спросила запыхавшаяся бабушка.

— Я… не…

Она протянула руку, и тут же над головой загорелся свет. Я взглянула на стену. Моя рука ведь нашла тот же выключатель.

— Вот и все. Поворачивай направо, — сказала она, ловя воздух и опираясь о стену.

Наверху прямо перед лестницей находилась ванная, рядом с ней дверь — спальня бабушки. За углом чуть дальше по коридору была еще одна комната.

— Ну, если тебе ночью что-то понадобится, ты знаешь, куда идти, да? Если будешь пользоваться туалетом, не спускай воду, хорошо? И обязательно выключи свет. Будь умницей.

Потирая руки, я подошла к ближней спальне и толкнула дверь. Она со скрипом распахнулась, и передо мной разверзлась черная бездна. На внутренней стене я нащупала выключатель и включила свет.

Комната оказалась очаровательной. Хорошая двуспальная кровать с большими мягкими подушками и со стеганым одеялом веселых тонов. Потертый причудливый персидский ковер на полу. У одной стены расположился старинный платяной шкаф, одна его дверца осталась открытой, внутри была рейка с пустыми вешалками. Напротив находился мраморный камин, забитый досками. Над ним висело изысканно украшенное зеркало. Около кровати стоял маленький столик, на котором лежали обрамленная кружевами подставка и Библия в кожаном переплете.

Все казалось очень уютным, и мне стало немного неловко оттого, что я без всякого повода испугалась этой лестницы. Обернувшись, чтобы пожелать бабушке спокойной ночи, я обнаружила, что в коридоре никого нет. Стояла тишина, наверно, бабушка уже легла в постель.

Я вошла в свою комнату, закрыла дверь и ногой придвинула к ней валик. С этого момента нельзя было мешкать. Немного тепла от обогревателя, которое еще хранило мое тело, теперь улетучилось, и ледяной холод в комнате начала пронизывать меня. Онемевшие пальцы неловко возились с пряжками чемодана, холод пощипывал нос и подбородок. Если несколько часов назад на улице был один градус тепла, то какой же холод там должен стоять сейчас? Ведь этот древний, совсем не утепленный дом промерз насквозь!

Повесив джинсы и футболку в платяной шкаф, я надела пижаму и халат, подошла к окну и чуть раздвинула занавески.

За покрытым инеем стеклом стояла такая темная ночь, какую мне никогда не доводилось видеть. Не было ни луны, ни звезд, и только один старый фонарь на улице давал слабый свет. В домах напротив, похожих и примыкавших друг к другу, словно фигуры из игры «Монополия», было темно и тихо. Мощеная улица, у обочины которой стояли редкие машины, блестела под слоем росы.