Я снова посмотрела в окно на ослепительно голубое небо и пыталась вообразить, что значит прожить в одном доме шестьдесят два года. Дольше всего мои родители и я с братом прожили в Санта-Монике в доме рядом с пляжем — десять лет, да и это нам показалось целой вечностью.

— Этот дом много чего повидал, Андреа, пойми меня правильно. Не обошлось и без трагедии.

Я взглянула на бабушку. Она отвела глаза.

— Это правда, но этот дом видел и счастливые дни. В каждой семье случается и то, и другое, разве не так?

Оставшаяся часть утра ушла на уборку стола и сетования бабушки насчет британской экономики. В час дня явились продрогшие Элси и Эд, за ними в комнату ворвался поток холодного воздуха. Их лица напоминали яблоки, пальцы на руках побелели и плохо слушались.

— Температура падает, — сообщила тетя Элси, устремляясь к газовому обогревателю. — Андреа, надеюсь, ты не замерзла.

— Со мной все в порядке. Когда в больницу пускают посетителей?

— После обеда, всего на один час. Для дедушки этого вполне достаточно. Мы не собираемся его утомлять. А вечером к нему пускают на полтора часа.

— Вы навещаете его и днем и вечером?

— Нет, дорогая. Вечером его навещает Уильям с женой. Мы можем навещать его днем, потому что Эд ушел на пенсию. По вечерам после ужина к нему ходят Уильям и Мэй. Дедушку надо навещать, и мы делаем это по очереди. Иногда после работы к нему приходит Кристина.

Я немного знала о Кристине. Она была на семь лет моложе меня и работала в машинописном бюро на заводе, который находился по соседству. Мои другие два кузена, Альберт и Энн, были детьми Элси. Энн переехала в Амстердам, а Альберт женился и жил недалеко от залива Моркам у Ирландского моря. Нам с мамой все эти годы сообщали о том, как идут дела в семье, а мама написала им, что я окончила колледж и Ричард уехал в Австралию. Я видела Кристину, Альберта и Энн только на фотографиях. Мне было известно, что Энн работала в студии художника, у Альберта и его молодой жены родилась девочка, у Кристины здесь, в Уоррингтоне, была своя квартира. К тому же они меня не интересовали. Прожив без родственников до сего дня, я не испытывала потребности устанавливать с ними связь. Как-никак я через несколько дней вернусь в Лос-Анджелес, и эти люди для меня останутся дальними родственниками.

— Мы с твоей мамой порезвились в свое время, — сказала Элси, стоя у огня. — Не понимаю, как только Уильям выносил нас. Мы были старше и командовали им. — Она громко рассмеялась. — Ах, как жаль, что наша Рут не приехала вместе с тобой. Но операции на ногах очень болезненны, ведь так? Андреа, я помогала маме нянчить тебя, когда ты была малышкой. Ты знаешь об этом? После твоего рождения она чем-то заболела, и ей пришлось лечь в больницу. И я занималась тобой. Ты мне была как родная дочь, ведь в то время у меня еще не было детей. Альберт родился в следующем году.

Она довольно долго предавалась воспоминаниям, пока не подошло время ехать в больницу.

Я оделась потеплее, радуясь шерстяной шапочке и варежкам, которые мне привезла Элси, и, собравшись с духом, готовилась выйти за порог дома.

— Дорогая, когда вернешься, тебя будет ждать ужин из вкусной рыбы, — пообещала бабушка и шаркающей походкой проводила нас к двери. — Андреа, я не поеду с тобой, потому что на улице очень холодно. Возможно, я поеду в воскресенье, если хватит сил. Дедушка обрадуется, увидев вас, правда?

Пока Элси и Эд бежали к машине, бабушка взяла меня за руку и тихо сказала:

— Он покажется тебе чужим, Андреа. Но не обращай внимания на это. Он такой же Таунсенд, как и ты. Никогда не забывай, что он дал жизнь твоей маме. Он твой дедушка, и ты ему сейчас нужна. Мы ему все нужны.

Не говоря ни слова, я кивнула и поспешила к машине.

Центральная больница Уоррингтона была тем самым зловещим комплексом зданий, который мне вчера вечером показывала Элси. Вот здесь я родилась, среди этих мрачных стен из красного кирпича. И спустя двадцать семь лет я снова здесь, чтобы навестить своего родственника.

Для «рено» дяди нашлось место. Мы вышли из машины, потопали ногами, чтобы разогнать кровь, и по влажной траве, росшей среди голых деревьев, направились к вращающимся дверям больницы. Специфический запах сразу ударил в нос. Он оказался ужасно едким, и мне стало дурно. Тетя Элси и дядя Эд, похоже, ничего не чувствовали. Они сняли верхнюю одежду и несли ее в руках. Я поступила так же, стараясь не придавать значения тошнотворному воздуху. Здесь жутко отдавало болезнями, застоявшейся уриной и гнилью. Сначала я не могла вынести эту вонь и пыталась дышать через рот. Мы с дядей Эдом прошли за тетей Элси по коридору и оказались в палате. Здесь меня постигло новое потрясение.

В большом сером помещении с голым деревянным полом и выкрашенными в белый цвет стенами, вдоль обеих стен стояли ряды из двадцати коек, в одном конце был умывальник, в другом — старомодный телевизор. На окнах висели занавески несочетающихся цветов, в углу лежала куча деревянных складных стульев. Из этой кучи дядя Эд достал три стула, разложил их и расставил вокруг первой от входа койки.

— Присаживайся, дорогая, — сказал он своим французско-ланкаширским говором, — поближе к дедушке.

Я медленно приблизилась к койке и стала разглядывать лицо спящего старика. Казалось, что дедушку положили для отпевания — он был таким опрятным, на покрывалах не было заметно ни одной складки. Я невольно потянулась к стулу. Тот скрипнул по деревянному полу, и скрип, как и наши шаги и голоса, эхом отдался в палате. Элси и Эд сели напротив меня по другую сторону койки, моя тетя пошарила в своей большой кожаной сумке и достала угощение для дедушки: пачку печенья, бутылку апельсинового напитка, мятные конфеты. При этом она разговаривала с лежавшим стариком так, будто тот отвечал, будто его глаза были открыты и он отдавал себе отчет в происходящем. Элси продолжала болтать об игре в регби с командой Манчестера, о лошадях, на которые мой дядя так часто делал ставки, о том, как по телевидению показали празднование юбилея королевы, о дочке нашего Альберта и как та подрастает. Дядя Эдуард улыбался, раскладывал угощения на маленьком шкафчике и повторял слова Элси.

Если бы грудь дедушки чуть не поднималась под одеялом, если бы в ногах койки не висела наполненная желтой жидкостью пластмассовая емкость, к которой была присоединена резиновая трубка, исчезавшая под одеялом и подсоединенная к телу старика, то лежавшего на постели можно было легко принять за покойника. Тело лежало совершенно неподвижно, будто из него ушла жизнь. В глаза бросалась странная бледность сухой старческой кожи.

Я искала в этом лице знакомые черты. В моем альбоме дома хранились фотографии, на которых дедушка был снят здоровым и крепким мужчиной с густыми черными волосами и грубоватым, но приятным лицом. А теперь, когда этот человек лежал рядом, я не могла уловить в нем родственных черт. Однако такая черта все же была. Она едва проглядывалась — на его гладком без морщин лице меж бровей прямо над переносицей пролегла эта борозда. Я почувствовала, как к горлу подступает комок.

— Наверно, ты удивляешься, почему мы разговариваем с ним, — вдруг сказала тетя Элси.

Моя голова дернулась. Я совсем забыла про тетю.

— Понимаешь, врач говорил нам, что человек слышит, даже когда спит. Эд, разве не так? Он сказал, что слух отключается последним, если человек угасает. И хотя кажется, что папа не реагирует, возможно, он все-таки нас слышит и радуется нашему присутствию. Поэтому я все время разговариваю с ним. Ведь мы больше ничем не можем помочь бедняге, разве не так?

После этих слов на лице тети появилось выражение, будто она ждала чего-то. Было понятно, чего она ждет.

Я снова взглянула на это старческое лицо, на провалившиеся щеки, на запавшие губы и на борозду меж бровей. Вот звено, которое нас связывало. Чуть наклонившись, я осторожно положила руку на одеяла и под ними нащупала тонкую костлявую руку.