Один раз он увидел, как по двору тянутся гуськом негритянские ребятишки — мал мала меньше; старшему лет девять, и каждый — с огромной охапкой сассапарели.

— Это еще что за чертовщина?

— Надо, — невозмутимо сказала Энни. — На гирлянды.

— Я зашла в школу, — сказала Абигейл, — и объявила всем, что за охапку зелени ты платишь по десять центов.

Уильям заплатил. Кое-кто из детей так исцарапался в колючих кустах сассапарели и ежевики, что он дал им вдвое больше. Пока они сваливали свою ношу на тенистой веранде и бегали за водой и поливали зелень из ведра, Уильям разглядел в ворохе сассапарели жгучие ветки ядовитого сумаха.

Он ничего не сказал, только в голове шевельнулась праздная мысль — не боится ли ожогов сестра. По-видимому, нет: она развешивала гирлянды собственноручно, без перчаток, и никаких разговоров про это не было.

В день свадьбы Уильям поехал к утреннему поезду встречать Грегори Мейсона. У Мейсона был усталый вид — Уильям это сразу заметил. Худое лицо было изможденным, долговязая сухая фигура в холодных зимних лучах казалась неестественно вытянутой, хрупкой.

Уильям пожал ему руку, вновь поражаясь, что такого человека выбрала себе в мужья его дочь.

— Утомительная была дорога?

— Пожалуй, да.

С поезда валом валили люди, кружили по маленькой платформе, сбиваясь в тесное стадо.

— Уилл, — кричали ему, — вот и мы!

Уильям увидел, что это его родичи из Джексона. Странно. Он думал, что они приехали еще вчера. Хотя нет, те, у него в доме, — родня из Монтгомери. Совсем другая ветвь. Он двинулся по платформе навстречу гостям, думая о том, как глупо, что перепутал их. Впрочем, различные ответвления его рода и всегда-то представлялись ему очень схожими.

Он начал здороваться, и вдруг у него мелькнула занятная мысль. Белые часто говорят, что все негры на одно лицо, а вот для него как раз негры-то разные…

Он спрятал смешок под радушной, любезной улыбкой и пошел по кругу, исправно тряся руки одним, целуя в щечку других. Потом отправился с Грегори Мейсоном в гостиницу «Вашингтон».

— Вам предстоит прощальный холостяцкий завтрак, — без предисловий сообщил он жениху. — Абигейл не говорила?

— Как будто нет.

— Побоялась, значит… Будут все мужчины, какие приехали на свадьбу — и сват, и брат, и десятая вода на киселе. Да вы сами увидите.

— Так принято, я полагаю, — сказал Грегори Мейсон.

— У нас — да. А гостиница — вот она, — показал Уильям, и в этот миг на обнесенную решеткой веранду вышел человек и помахал им рукой. — Это Гарри Армстронг. Поскольку у вас тут никого нет родных, шафером будет он.

— Ваш родственник?

Уильяму почудилась насмешка — но нет, Мейсон был серьезен.

— Двоюродный брат. Гарри большой дока по части выпивки — ну да это, я думаю, вы тоже увидите сами.

Позже, уже днем, Уильям Хауленд сидел один в банкетном зале гостиницы «Вашингтон». Он сидел, облокотясь на длинный, заставленный рюмками стол, подперев кулаком голову, а вокруг кренились, каруселью крутились стены. Сидел и смотрел, как, направляемый черной рукой Оливера, пошатываясь, бредет из зала Грегори Мейсон.

— Поаккуратней с ним! — крикнул он Оливеру. И прибавил тише, не обращаясь ни к кому: — А пить этот молодчик умеет. Кто бы мог подумать?

Уильям Хауленд убрал кулак и осторожно, медленно повернул голову. И убедился, что он не один. Почти невидимый за частоколом бутылок и графинов, положив голову на стол, прикорнул Гарри Армстронг.

— Эй, бедолага, просыпайся, — громко сказал Уильям.

Гарри Армстронг не шелохнулся, не издал ни звука.

— Вот бедолага, — повторил Уильям, оглядывая комнату.

Гости разбрелись, легионы слуг под командой Оливера развели их по постелям. Всех, кроме одного, — Уильям заметил его наконец. В дальнем углу комнаты кто-то спал на полу. Лицом к стене, накрытый серым одеялом, под головой подушка.

«Ай да Оливер, — подумал Уильям, — ай да ребята».

Уильям осторожно встал, стараясь, чтобы пол не уплыл из-под ног. Медленно подошел к Гарри Армстронгу, тряхнул за плечо.

— Все ушли, — сказал он.

— Кто? — Гарри Армстронг оттолкнулся обеими руками от стола, с трудом приподнялся.

— Кто тут был.

Армстронг поглядел на часы.

— Ни черта не разберу. — Он протер глаза и прищурился, вглядываясь. — Третий час. Пойду лягу.

— Гарри, кто это там на полу?

Гарри Армстронг взглянул на спящего.

— Лица не видно.

Вернулся Оливер. Белая куртка на нем была измята, в пятнах. Выдрана пуговица, обвис карман. По лбу, по шее с густо напомаженных волос растекся бриллиантин. Оливер пытался стереть его голубым, внушительных размеров носовым платком, но тщетно.

— Жениха уложил? — спросил Уильям.

Оливер кивнул.

— Вроде бы всех проводили.

Гарри Армстронг хохотнул и показал пальцем.

— Этого забыл, Оливер.

Оливер поглядел на свернувшуюся калачиком фигуру с ловко подоткнутой под голову подушкой.

— Хотите, чтобы я его увел?

Гарри Армстронг неуверенно поднялся на ноги.

— Взгляни-ка, кто это.

Оливер подошел, заглянул в лицо.

— Мистер Бэннистер.

Уильям сказал:

— Ему и так хорошо, не трогай. А я пошел купаться. Гарри Армстронг на мгновение задумался.

— И я с тобой.

Тогда Оливер надел поверх белой куртки пальто и пошел следом за ними на другой конец улицы. Он смотрел, как они сбросили одежду и скользнули в ледяную воду реки Провиденс. Потом поднял воротник, отыскал подходящий пенек, сел и стал терпеливо ждать. Вокруг него, пересмеиваясь, собралась стайка черных мальчишек.

Вечером, чистые, выбритые, с ломотой в каждом суставе, мужчины — всем скопом, человек тридцать, если не больше, — поехали к Хаулендам на свадьбу.

Во время обряда в переполненной гостиной, пока методистский священник Джон Хейл со всевозможной торжественностью произносил привычные слова, взгляд Уильяма остановился на связке зелени, висевшей прямо над портретом его деда. Он мог бы поклясться, что видит в плотной массе перевитой листвы своеобразные очертания ядовитого сумаха.

Потом, когда жених с невестой уехали, Энни сказала:

— Дивное было венчание, я такого ни у кого не видала.

А он отозвался:

— Ты ядовитого сумаха не боишься?

— Боже праведный, Уилли… ну, нет.

— Я заметил несколько веток среди прочей зелени.

Она взглянула на него с усмешкой — такой он не видел у нее с самого детства. Да еще и подмигнула ему — чуть-чуть дрогнула веком.

— Зеленый, и ладно, — сказала она. — А зелени не хватало.

В тот вечер Энни хлебнула лишнего, хихикала, как молоденькая, подсела к роялю, играла, пела «Хуаниту», «Палисандровый спинет», «Кэтлин», «В траурной рамке письмо», покуда не заснула, уронив голову на клавиши. А так как особа она была грузная, никто не решился отнести ее наверх (к тому времени слуги перепились под стать гостям), и ее уложили спать на диване в столовой. А еще позже, когда взошла луна, большинство мужчин двинулось на охоту, спотыкаясь, горланя песни, — по полям, через заборы; за ними на нетвердых ногах поспевали негры с бутылями виски, впереди буро-белыми вспышками мелькали собаки.

Уильям, как того требует вежливость, проводил их, но вскоре повернул назад, вышел прямиком на дорогу и зашагал домой. Ему вспомнились свадьбы, на которых он гулял в молодости здесь, среди этих самых лесов и холмов близ Атланты. Все они мало чем отличались от этой. Пьяные голоса мужчин и ныне звучали, как прежде. И тот же знакомый лай собак, и ночной ветер не стал иным, и все та же земля под ногами.

Мало-помалу, день за днем, гости разъезжались. К концу второй недели не осталось никого, кроме Энни. Ее муж уехал на другой же день после венчания — его ждали дела в конторе — и забрал с собой детей. Энни задержалась; надо было закрыть нежилые комнаты.

Уильяма она и спрашивать не стала. Взяла шесть горничных, нанятых к свадьбе (повариха Рамона была стара и с причудами, ее оставили в покое), и провозилась с ними целую неделю. Они закрыли и заперли ставни, сняли занавески и уложили в сундуки, скатали ковры и пересыпали их нафталиновыми шариками, чтобы не заводились мыши; накрыли матрацы листами плотной оберточной бумаги. Дымоходы заткнули газетами, чтобы не залетали стрижи и ласточки. Одну за другой заперли двери — двери комнат, двери пристроек. Пока наконец не было убрано все.