При изготовлении батика-тулис ткань покрывают воском. Кистью наносят широкие полосы на то место, которое на данном этапе не подлежит окрашиванию. Некоторые фирмы поставляют штампы. Я, например, видел батиковые косынки с английскими надписями или с гербом государственного банка. Узоры на таких изделиях получены при помощи штампа, а эмблемы нарисованы кистью, смоченной в растопленном воске. Рисунок наносится на ткань тонким слоем растопленного воска, после чего ткань погружается в ванну с красителем. При этом окрашиваются лишь части рисунка, не покрытые воском. Затем ткань опускают в горячую воду, из которой ее извлекают палками. На той фабрике, где мы были, производятся батики с различными традиционными орнаментами. Существует традиция, согласно которой определенные рисунки закрепляются за некоторыми семьями. Молодой директор фабрики — противник этой традиции.

Фабрика сотрудничает с лабораторией, исследующей различные виды тканей с точки зрения их пригодности для изготовления батиков. С удивлением узнаю, что, чем выше качество ткани, тем хуже она поддается окраске.

Поскольку я интересовался вопросами социального обеспечения, мне сообщили, что на фабрику раз в неделю приходит врач, который лечит бесплатно, за счет предприятия.

Все это время я разъезжал по Джакарте без паспорта: затерялся где-то в министерстве иностранных дел. Когда он наконец нашелся, я немедленно отправился в Главное управление по делам иммигрантов хлопотать о продлении визы. Хорошо, что со мной пошел господин Сукирно, индонезиец, сотрудник нашего посольства, имеющий массу знакомых во всех учреждениях. Однако даже с ним с первого «захода» сделать ничего не удалось. Придется поехать завтра. На разъезды ушел день. О работе в Музее сегодня не может быть и речи. К себе возвращаюсь пешком. На балконе одного из домов, в котором живут так называемые весьма приличные люди, или, как здесь говорят, «генеральская интеллигенция», сидит девушка с роскошными распущенными волосами. За ее спиной сидит другая и тщательно ищет насекомых. Это — вполне обычное и вполне приличное занятие, которое называется «менчари куту» («поискать вшей»).

На следующий день снова еду в Главное управление, а оттуда в соответствующее местное управление, где в конце концов добиваюсь того, что мне ставят печать в паспорте. Но как все это происходило, стоит рассказать.

Хлопот с документами было столько, что у меня начались провалы в памяти. Некоторые индонезийские слова самым неожиданным образом вылетали из головы. Так, оказавшись в местном Управлении по делам иммигрантов, я никакими силами не мог заставить себя вспомнить, что означает слово «бесок» (теперь-то я могу, сказать, что «бесок» значит «завтра»). Как ни старался чиновник растолковать мне значение этого слова — не понимаю, забыл. Пришлось позвать на помощь коллег. Пошли в ход все языки мира. Может быть, по-немецки: «Морген, битте» — не понимаю. По-французски? Нет. По-голландски? Таращу глаза и протягиваю документы. «Па-русски понимашь?» — пожимаю плечами. Ну что делать с остолопом, который не знает ни одного языка? Торчит тут со своим паспортом, будто не видит, что у людей чай стынет и газета не читана. Один выход: поставить ему печать. Ставят. И тут меня осеняет: припоминаю индонезийские слова и с изысканным джакартским акцентом сердечно благодарю чиновников за любезное обхождение. Надо отдать им справедливость — они буквально стонали от смеха. На прощание не забываю сказать моим милым собеседникам, пытавшимся на разных языках объяснить мне, что такое «бесок»: «thank you», «merci, monsieur», «danke schon», «спасибо» — каждому на том языке, на каком он ко мне обращался. Да, если бы не провалы в памяти, походил бы я сюда «бесок»…

В посольстве ПНР меня ждала приятная новость: мне выделили 500 долларов на покупку экспонатов для музея. Обсудили с Вавжиняком, что надо приобрести в первую очередь. Между делом совершенствую свой индонезийский.

На следующий день, облачившись в костюм, еду на джакартскую выставку, где целых полчаса разыскиваю павильон Калимантана. В конце концов нахожу. Внимание привлекает великолепный форштевень лодки, немного оружия. Несколько парней ударяют ступами для толчения риса по камню. Кто бы мог подумать, что таким способом можно создавать мелодию?

Затем иду в павильон Западной Явы, где в этот день устраивает прием губернатор данной провинции. Посетителей выставки сопровождают гиды. Стараясь быть любезным, хвалю все, даже современные батики. Какая-то дама пытается разъяснить мне, что такое батик. Сейчас я покажу ей, что и мы не лыком шиты.

— Будьте любезны ответить, — говорю я, — имеются ли в вашей коллекции кроме представленных здесь штампованных изделий батики-тулис?

Вопрос поражает ее своей неожиданностью, но мне некогда долго разговаривать: нас приглашают во дворик. Угощают цыплятами по-индонезийски. Вкус у них изумительный, но жгут, как огонь. Выпиваю чуть не целую бочку пива, хотя и не люблю его. Не удовольствовавшись пивом, поглощаю огромное количество великолепных соков. И все за счет губернатора! Потом нам показали прекрасный балет. Я искренне аплодирую танцорам, не подозревая, что сразу же после их выступления сам сделаюсь одним из активных участников веселья и что теперь будут аплодировать мне. По окончании концерта игры на англунгах[1] всем гостям раздали эти инструменты. Теперь мы должны были давать концерт сами. Для этого на эстраде установили доску, на которой были написаны цифры. Цифрами же обозначили инструменты. Вначале мне достался англунг с номером 1, но, поскольку он оказался мал для моих рук, его заменили другим, помеченным красной цифрой 3. И вот концерт начался. Руководитель показывал палочкой на тот или иной номер на доске, а обладатель англунга, обозначенного этим номером, должен был потрясти инструмент. Это совсем нетрудно, особенно вначале, когда дирижер не торопясь показывал цифры одну после другой. Когда же в ход пошли комбинации цифр и цветов, я растерялся. Хорошо, что на помощь пришла только что выступавшая участница хора. Она следила за дирижером и подсказывала мне, когда я должен был трясти англунг. Личный инструктор оказался не только у меня. Их приставили ко всем приехавшим иностранным гостям.

После концерта начались танцы. Поскольку официальная часть праздника закончилась, некоторые индонезийские сановники, сбросив пиджаки, взбежали на сцену и пустились в пляс с прелестными музыкантшами. Их примеру последовал кое-кто из европейцев. Можете вы себе представить некоего польского этнографа, который со слендангом (шарфом) своей дамы мелкими шажками кружится под звуки сунданского оркестра кетук тилу?

В Джокьякарту приехал доктор Тшебский, несколько лет назад преподававший здесь в университете, знаток индонезийской старины. Он пригласил тринадцатилетнюю дочку Вавжиняка Магду и меня, и мы с удовольствием приняли приглашение. До Джокьякарты — 600 километров. По счастливой случайности нас прихватывает старенький «фольксваген», который как раз туда направлялся. Дорога ужасная, всю ночь нас бросало из стороны в сторону, а в воскресенье утром мы прибыли в Джокьякарту. Час был ранний, до встречи с Тшебским еще оставалось время, и мы пошли бродить по городу. И вскоре пришли на улицу, где находилась католическая церковь, духовная академия, протестантский собор, мечеть и медресе. Вот что забавно: улица, на которой сосредоточено столько религиозных учреждений, по вечерам превращается в место сбора проституток.

Еду в музей, где договариваюсь с директором о встрече во вторник утром. Экспозиция великолепна, но нужно еще посмотреть, каковы запасники, как ведется документация и пр. Что же касается сохранности выставленных в музее произведений искусства, то она внушает ужас. При виде картины старинной балийской живописи хочется плакать. Можно подумать, что их экспонируют специально для того, чтобы как можно скорее погубить. Рассыпающиеся полотна стянуты веревками. А ведь это памятники XVII–XVIII веков! В нашем музее всего две такие картины. Как мы их бережем! Здесь же их рвут, подвешивая на веревках или прикалывая к экранам ржавыми кнопками. Хорошо, что всего этого не видят наши реставраторы.