В тот день мы были приглашены в гости. В гостиницу вернулись очень поздно, взяли свои кофры, сумки и треноги и отправились к добрейшему месье Вье. Он, как обычно, улыбался, но лицо его было бледно, и под глазами чернели круги. Оказалось, что через несколько часов после нашего ухода кометы неожиданно начали «вылупляться» из коконов. Он помчался на машине разыскивать нас, побывал в гостинице, объездил городские рестораны, но все напрасно. В полночь он вернулся домой и обнаружил, что три мотылька уже «вылупились», а четверо других были на подходе. Вье еще раз попытался отыскать нас, исколесив полгорода, но во втором часу ночи сдался. Перед лицом такого самопожертвования мне стало ужасно неловко за то, что мы не удосужились оставить в гостинице записку с адресом знакомых.

Но Вье, похоже, не знал, что такое уныние.

— Следующей ночью, — уверенно заявил он, — вам непременно повезет!

Мы заступили на дежурство в девять вечера и каждые десять минут подходили к клеткам. Коконы уже сами по себе являли замечательное зрелище: серебряные нити, из которых они были скручены, отливали тусклым металлическим блеском в свете ручного фонаря. Они висели рядами, не проявляя никаких признаков жизни, словно непроросшие семена.

Около одиннадцати я заметил, что один из них зашевелился. Я быстро снял его с крюка, двумя прыжками пересек двор и повесил кокон на заранее приготовленную проволоку, освещенную всеми приборами и лампами, какие только удалось раздобыть. Джеф нацелил объектив и, едва коричневая головка высунулась из дырочки в верхушке кокона, нажал кнопку мотора. Мотылек с трудом прокладывал себе путь наружу, отчаянно работая лапками; наконец после резкого толчка показался кусочек пухлого желтенького брюшка. Насекомое, подрагивая, застыло в таком положении на несколько секунд, словно выдохшись после тяжких усилий, затем в несколько рывков вылезло полностью. Крылышки мотылька были скомканы и напоминали поверхность ядра грецкого ореха. Он начал заглатывать воздух, спазматически дергаясь телом. При этом брюшко надувалось, перекачивая содержавшуюся в нем жидкость в жилки, расположенные на крылышках, и те начали расправляться прямо на глазах. Бесформенное коричневое пятно в центре каждого крыла постепенно превращалось в похожее на зрачок кольцо.

Насекомое вздрогнуло и засучило лапками. Неотрывно следя за мотыльком, я не заметил, насколько увеличились в размере крылья, но, отойдя и вернувшись через минуту с новой кассетой, я сразу уловил разницу.

За десять минут передние крылья полностью расправились; их красоту, правда, еще трудно было оценить, поскольку они были сложены вместе наподобие двух книжных страниц. Постепенно начали расправляться и задние крылья; свисавшие с их нижнего края влажные коричневые складки стали медленно удлиняться. Они все росли и росли.

Час спустя трансформация закончилась. Мотылек величественно расправил крылья, как бы демонстрируя нам свое фантастическое великолепие. Ширина крыльев составила пятнадцать сантиметров, а длина от верхнего края до нижней бахромы — около двадцати трех.

Происшедшая у нас на глазах метаморфоза оставляет неизгладимое впечатление. Но самые удивительные и загадочные превращения происходят раньше, когда тело гусеницы распадается на клеточные компоненты и дряблый коротконогий червячок превращается в почку, которая за короткое время становится взрослым мотыльком. Но это чудо мы не могли заснять, потому что творится оно в темном тайнике кокона.

Далее наш маршрут пролегал по северо-западной части острова, где обитают уникальные лемуры, ящерицы[4] и другие существа, не встречающиеся нигде больше в мире. Идеальным местом представлялись леса вокруг Анкарафанцики, маленького селения в семидесяти милях от порта Махадзанги. К нашей радости, Жорж смог принять участие в поездке: директор института поручил ему отловить для коллекции нескольких мелких лесных пресмыкающихся. Таким образом, проведя всего неделю в столице, мы вновь тронулись в путь, загрузив продуктами и пленкой подновленный «лендровер».

Поездка и на сей раз не обошлась без приключений. В первый же день, доехав в сумерках до перевала, мы увидели внизу, в долине, оранжевые языки пламени. Зрелище вызывало в памяти образ ярко иллюминированного приморского города, но все было куда прозаичнее. Жители деревни в преддверии сезона дождей выжигали траву и кустарники на болотах, чтобы скоту было легче находить молодые, сочные побеги. В результате весь склон опалился и почернел. В ряде мест пламя добралось до дороги, и нам приходилось прорываться сквозь огонь; языки взметались в воздух на пять метров и выше, от чудовищного треска закладывало уши, а удушливый чад проникал в кабину.

В Анкарафанцику мы попали на второй день. Жорж провез нас через селение по лесной дороге к маленькой хижине. Одни мы никогда бы не нашли ее в глубине леса. Внутри жилье оказалось довольно просторным, хотя снаружи выглядело невзрачно: стены покосились, соломенная крыша облезла, а стропила оголились.

Половину дома занимал молодой лесник-малагасиец с женой и ребенком, а мы с его разрешения разместились в большой пустовавшей комнате в другой половине.

Хозяева оказались людьми очень отзывчивыми. Главной обязанностью лесника была охрана леса от пожаров; занятие это, судя по всему, отнимало немного времени, так что большую часть дня он качал на коленях своего шестимесячного сына. По-французски он говорил еще хуже, чем я, но мы быстро нашли общий язык. Произошло это так. Утром я готовил завтрак и начал рассеянно насвистывать мелодию валлийского гимна. Неожиданно из-за стены кто-то очень ловко стал вторить мне. Я смолк. За стеной тоже замолчали. Я снова начал насвистывать и опять услышал, что кто-то мне вторит. Наверное, ночью прибыл еще один европеец, решил я и пошел посмотреть, кто бы это мог быть.

— Я, — сказал лесник, гордо ударив себя в грудь, — миссионерское общество, Лондон.

Каждое утро мы отправлялись к маленькому озеру недалеко от дома. Из небольшого родника в нескольких метрах от берега набирали питьевую воду, а мылись в самом озере. После той ночи, когда мы стали свидетелями появления на свет мотылька-кометы, мой интерес к мадагаскарским насекомым сильно возрос, а здесь, у озера, их было великое множество. Стайки бабочек собирались на водопой возле источника; потом, разбившись на группы штук по сто в каждой и сложив свои яркие крылья, они тыкали в грязь длинными, похожими на ниточки хоботками.

Умывались мы в одном и том же месте — у камышей, на мелководье; самый высокий стебель облюбовала крупная красавица стрекоза с голубыми пятнами на дымчатых крыльях. Она обозревала с высоты свои охотничьи угодья, потом срывалась с места и неслась над желтоватой поверхностью озера, сложив лапки над головой в форме корзиночки, куда и попадали крохотные насекомые, тучами роившиеся над водой. Часть добычи она съедала прямо ка лету, но частенько тихими вечерами я наблюдал, как она возвращалась на свой сторожевой камыш, усаживалась там и с хрустом съедала муху.

Иногда я видел, как она пьет: спускается, вертикально кружась, словно водяное колесо, зачерпывает с поверхности капельку воды, взлетает вверх, совершает круг и снова несется вниз, касаясь воды в том же самом месте. Этот искусный трюк высшего пилотажа вызывал восхищение. Удивительно было то, что стрекоза делала не просто «мертвую петлю» — фигура была еще сложнее; тело стрекозы оставалось в горизонтальном положении, а голова все время была обращена в одну сторону, так что полкруга она летела «задним ходом». Причем он включался без перехода, без снижения скорости; подобный маневр требует фантастической слаженности в работе крыльев, и ни один из созданных человеком летательных аппаратов не обладает такими свойствами.

Во время умывания нас регулярно посещала еще одна гостья — огромная разноцветная оса. Она прилетала набрать немного тины, которую пережевывала, активно работая челюстями, смешивала со слюной и превращала в шарик. Прижав его к груди, она неслась, жужжа, к нашей хижине и прилепляла его к стене прямо над моей кроватью. Оса сооружала гнездо. Она усердно месила челюстями пузырящуюся пасту, проверяя усиками толщину стенки. Ей пришлось слетать к озеру минимум раз тридцать, чтобы набрать достаточно материала для постройки, но оса трудилась с таким прилежанием, что гнездо длиной почти пять сантиметров было закончено за три часа.