В лесопосадках водилось также много птиц: голуби, черные попугаи и белоглазки размером с наших воробьев, дивные щурки с длинными хвостами и роскошным сине-зеленым оперением, по земле гуськом бегали крошечные трехперстки — с такай скоростью, что вся шеренга издали сливалась в одну извилистую линию. Были здесь и мадагаскарские кукали, которых редко доводилось видеть, но чье характерное «ку-ку-ку» мы слышали постоянно, и похожие на черных дроздов дронго с торчащим у основания клюва пучком жестких перьев. Помимо музыкальных талантов эти птицы еще обладают даром имитировать голоса других пернатых. Жорж называл их, пользуясь международной терминологией. Забавно, что мы легко находили общий язык, говоря о таких экзотических созданиях, как питтоподобные сизоворонки, но чтобы спросить, куда он положил отвертку, мне приходилось несколько минут лихорадочно листать словарь.

Нашей особой симпатией пользовалась пара удодов, чье семейство расположилось в дупле дерева прямо напротив хижины. Они принадлежат к подвиду, который водится только на Мадагаскаре, и по красоте ничуть не уступают своим европейским собратьям: у них оранжевые грудки, черно-белые крылья и прелестные, увенчанные черно-желтым хохолком головки. Отец и мать без устали работали, добывая пищу птенцам; по большей части они выстукивали серповидными клювиками кору деревьев, вытаскивая оттуда, насекомых. Каждые десять минут удоды возвращались в гнездо, неся в клюве добычу; садясь на сучок, они распускали хохолки и не сводили с нас настороженных глаз. Только в полдень, когда жара становилась невыносимой, родители прекращали на время свои хлопоты. Мы тоже, кстати, если была возможность, устраивали перерыв на сон, подчиняясь тропическому распорядку.

Уже за пределами леса дорога на Махадзангу пролегала между мелкими озерками и рисовыми полями, где водилось немало птиц: белые и другие виды цапель, красноклювые утки, чирки, ибисы, ходулочники, яканы. Больше всего было цапель. Мы медленно ехали по шоссе, пытаясь определить в бинокль, кто есть кто. Неожиданно я приметил, стайку теневых цапель, которые вели себя довольно странно. Они брели по колено в илистой воде, потом вдруг вздымали над головой крылья и погружались в воду, так что на поверхности оставался лишь пучок черных перьев, издали похожий на купол. Пробыв в таком положении несколько минут, они столь же резко поднимались, складывали крылья, оглядывались вокруг, словно желая удостовериться, что ничего не стряслось, и шли дальше. Сделав несколько шагов, они опять ныряли.

Было ясно, что птицы кормились. Крылья они поднимали либо для того, чтобы напугать неожиданной тенью рыбешек, либо чтобы уменьшить отражение с поверхности и разглядеть, что делается под водой.

— Мы называем их ломба комба, — сказал Жорж. — Это означает «едящий в домике».

Сидя в машине, мы с Джефом как завороженные следили за взмахивавшей крылами стаей. Конечно, их непременно надо было заснять, но тут впервые за время путешествия мы разошлись во мнениях, как лучше это сделать. Я предложил взять длинный телеобъектив — тот, который Жорж прозвал «базукой», — и снимать их прямо с дороги. Птицы привыкли к движению машин, убеждал я, и не обратят на нас внимания. Если же мы попытаемся приблизиться, они напугаются и улетят.

Джеф с не меньшей страстью доказывал, что на поверхности воды такие сильные блики, что снимать телевиком бесполезно: все кадры будут испорчены. Если мы хотим получить приличное изображение, надо подкрасться к птицам поближе.

— Давай рискнем и снимем их отсюда, — настаивал я. — Если окажется, что блики слишком яркие, попробуем подойти ближе.

Но Джеф был непреклонен.

— Хорошо, — буркнул я. — Пусть будет по-твоему. Пока мы тут препираемся, они, чего доброго, возьмут и улетят. Не век же им кормиться…

Джеф взял камеру, вылез из машины и начал тихонько спускаться по склону, отделявшему дорогу от рисовых полей. Я с интересом наблюдал за ним. Когда он был на полпути, цапли замерли и уставились на него. Джеф благоразумно остановился. Потом сделал еще несколько шагов. Птицы не шелохнулись. Еще шагов пять, и он окажется на приемлемом расстоянии. Но едва Джеф поднял ногу, как вся стая словно по команде поднялась в воздух и перелетела в центр поля, метров на двадцать дальше.

Не желая накалять обстановку в группе, я решил не произносить обычную в таких случаях фразу: «Говорил я тебе!» Но мой благой порыв не понадобился: Джеф не собирался сдаваться. Он спустился по склону, сделал три шага по рисовому полю и, насколько я мог судить, начал тонуть. Теперь-то уж ему придется вернуться, подумал я. Но это у Джефа не получалось: как только он пытался вытащить правую ногу, левая погружалась еще глубже. Он явно увяз. Я выскочил из машины и поспешил вниз. К тому моменту, когда я приблизился к нему, Джеф был уже почти по пояс в воде; нашу бесценную камеру он держал над головой, словно желая передать эстафету потомкам, перед тем как сгинуть навеки.

Он игнорировал меня, уставясь с каменным выражением лица в другую сторону.

— Я был бы весьма признателен вам, — с ледяной вежливостью процедил он сквозь стиснутые зубы, — если бы вы взяли у меня камеру.

Я не решился засмеяться и молча выполнил просьбу. По-прежнему игнорируя протянутую руку, утопающий рванулся вперед, пытаясь добраться до берега. Когда ему удалось в конце концов вылезти на твердь, он был с головы до ног покрыт синеватой, вязкой, вонючей жижей.

С несчастным видом он уселся рядом со мной в машину, подстелив под себя кусок газеты, и мы поехали обратно в лагерь. Никто не произнес ни слова.

Прошел добрый час, прежде чем мы смогли всласть посмеяться над приключением. Ни разу больше черные цапли не попадались нам так близко от дороги, как в то утро. Шанс запечатлеть их оригинальный способ ловли рыбы «в домике» был упущен…

За высаженными рядами эвкалиптов и капока начинался настоящий дикий лес. Густое переплетение ветвей делало его подлинной чащобой. Именно туда мы отправились на поиски бурых лемуров, ради которых, собственно, и приехали в Анкарафанцику. Считалось, что их здесь много, но по иронии судьбы первым нам попался куда более редкий представитель лемурового клана. Я натолкнулся на него совершенно случайно.

Увидев в трех-четырех метрах от себя пушистое существо, я замер от неожиданности. С губ у меня едва не сорвался вопрос: «Ты кто такой?» Это была сифака. Она сидела на развилке дерева, свесив похожий на шнурок от колокольчика хвост, сложив на коленях передние лапки, а задние лениво вытянув вдоль загибавшейся кверху ветки, так что ее огромные ступни торчали на уровне груди. Я замер. Зверек, сонно мигая, взглянул на меня через плечо, полуоткрыв свои золотистые глаза. Окраской он был совсем непохож на тех сифак, которых мы снимали на юге острова, в зарослях дидиерей. Грудную клетку сверху окаймляла яркая оранжево-рыжая полоса, а на бедрах красовались пятна того же цвета. Правда, на голове у нее не было коричневой шапочки, как у «южан», все тело покрывала шерстка ровного кремового цвета. На научном языке зверек именуется сифакой Кокреля.

Поглазев на меня с минуту, она лениво поджала ноги и неожиданно, не выказав ни тени испуга или неудовольствия от моего присутствия, буквально взвилась в фантастическом прыжке. Приземлившись на дереве в нескольких метрах дальше, она оттолкнулась от него задними лапами и исчезла.

Что касается бурых лемуров, то их оказалось меньше, чем мы ожидали; углубившись дальше в лес, мы поняли, что на это имелись веские причины. В одном месте деревья были вырублены, в центре образовавшейся поляны с землю вбит столб. От него, словно спицы гигантского колеса, тянулись параллельно земле три шеста, концами упиравшиеся в деревья, росшие по краю поляны. К центральному столбу были привязаны три тоненьких упругих деревца, которые были наклонены таким образом, что свисавшие с них петли болтались над каждым шестом. Все ясно: это ловушка с простейшим спусковым механизмом. Бурые лемуры в основном живут на деревьях и очень неохотно спускаются на землю. Бродя по лесу и оказавшись перед полянкой, они не станут пересекать ее понизу, а побегут по горизонтальному шесту. Тут-то их и ждет петля. Как только они просунут голову в петлю и дернут ее, вступит в действие спусковой механизм — склоненное деревце распрямится, и лемур повиснет в воздухе. Он так и будет болтаться, пока охотник не достанет его.