Мона медленно раскачивалась, и мягкое чудо вечера постепенно вытесняло все мысли.

Внизу, в долине, зажатой между гор, затарахтел первый козодой.

Теперь, когда борода стала густой и закрывала татуировки, Фрост отваживался выходить на улицу еще до темноты.

Как только толпы на улицах рассеивались, он, нахлобучив на голову старую, заношенную шляпу, выходил на промысел. С наступлением сумерек город принадлежал ему. Лишь немногие попадались на пути, но и те куда-то очень спешили — будто существовал закон, обязывающий приличных людей сидеть в это время по домам. И они неслись сломя голову в свои клетушки в гигантских жилых башнях, возвышающихся над городом, словно монументы, воздвигнутые доисторическими тиранами. Фрост, наблюдая за прохожими из-под полей надвинутой на глаза шляпы, прекрасно их понимал — не так давно он и сам был таким же. В жизни есть два дела — торопиться заработать все, что только можешь, и торопиться домой, чтобы, не дай Бог, не потратить лишнего по дороге.

Впрочем, если бы они и хотели удариться в мотовство, ничего бы у них не вышло; все былое кануло в Лету. Где теперь таинственная ночная жизнь города, какой она была полтора столетия назад? Все задавлены желанием жить вечно. Конечно, такое положение дел вполне устраивало Нетленный Центр (если только он сам не приложил к этому руку), ведь чем меньше тратят, тем больше денег попадет в его сейфы.

Итак, с окончанием дневных дел человеческое стадо разбегалось по домам и там старательно развлекалось. Например, читало газеты, полосы которых были заняты лишь очередными сенсациями и перемыванием чьих-нибудь косточек. Или книги — потому что книги были дешевы, и не только по цене, но и по содержанию. Или, как зачарованные, люди просиживали вечера перед телевизором. Или разглядывали марки, стоимость которых страшным образом возрастала с каждым годом. Ну, если не марки, то шахматные фигуры или что-нибудь еще.

Были и такие, кто прибегал к наркотикам, что продавались в любой аптеке и давали человеку пару часов жизни без повседневной монотонности. Потому что ничего нового уже давно не происходило. Когда-то в начале двадцатого века всех взволновали телефон, патефон. Потом появились самолеты и радио, потом — телевидение. А теперь ничего нового не изобретали. Прогресс касался лишь областей, связанных с Нетленным Центром.

Теперь человек был бедней, чем его прародители. Цивилизация оказалась в застое, и уклад человеческой жизни стал чем-то напоминать средневековый. Тогда, чтобы прокормить себя, крестьяне весь день гнули спины на полях, а на ночь, боясь темноты, забивались в лачуги с крепкими дверями.

Вот так и сегодня — торопиться днем и закрываться на ночь. Ночь переждать и снова включаться в гонку.

Но Фросту теперь некуда было спешить. Скрываться — да, но не спешить. Куда ему торопиться, ни одна из его забот этого не требовала. Каждый вечер он забирал свой пакет у бака, выискивал в урнах газеты, подбирал прочую ерунду, которая могла пригодиться. Читал и спал при дневном свете, а с наступлением темноты вновь отправлялся за добычей.

Фрост был не одинок в своих скитаниях по темным и пустым улицам. Иногда он позволял себе перекинуться с кем-нибудь словом, но, не желая ни на кого навлечь неприятности, долгих разговоров не затевал. Впрочем, на пустыре в районе порта он однажды посидел возле костра с двумя бродягами, поговорил с ними. Но, когда пришел туда назавтра, их там уже не нашел. Никаких отношений с себе подобными он не завязывал, да никто из них и не пытался сблизиться с ним. Все они были одиночки, Фросту просто хотелось узнать — кто они, кем могли бы стать и зачем бродят по ночам. Но он знал, что спрашивать не должен, да ничего они ему и не скажут. И сам он не станет рассказывать о себе.

А что рассказывать-то? Кто он теперь? Уж никак не Дэниэл Фрост, не личность — ноль. Чем он лучше любого из тех миллионов, спящих на улицах Индии, тех, облаченных в отрепья, а то и вовсе нагих?! Чем он отличается от них, живущих впроголодь?!

Какое-то время Фрост ждал, что Святые снова разыщут его, но этого не произошло. Хотя он регулярно встречал следы их деятельности — лозунги, торопливо начертанные на стенах.

И вновь и вновь повторялся тот самый:

Профессиональный рекламщик, Фрост иной раз восхищался их работой. Все это выглядело куда свежее, чем тот замшелый вздор, который сочинял он со своими сотрудниками. Впрочем, их продукция тоже мелькала повсюду, светящиеся буквы украшали многие здания.

Часть лозунгов, надо признать, была позаимствована у рекламщиков XIX века:

Но и вновь сочиненные утверждали с той же серьезностью:

Увы, все это представлялось теперь весьма банальным — для него, стороннего наблюдателя.

Итак, он рыскал по улицам один, без особенной цели. Уже не убегал. Не нервничал, как хищник в клетке, но странствовал и ощущал, что стал — пусть и не по своей воле — жить так, как и подобает. Впервые он разглядел сквозь городское зарево звезды, восхитился их чудом и задумался о том, как они далеки, прислушался к говору реки, плавно катившей свои волны: теперь у него было время смотреть по сторонам.

Но так бывало не всегда. Иной раз накатывал приступ гнева, а остыв, он принимался строить многоходовые, фантастические и на удивление нелепые планы мести — именно мести, а не возвращения в круг нормальных граждан.

Так он и жил. Спал, бродил по улицам и питался тем, что оставлял для него человек из ресторана — полбуханки черствого хлеба, залежалый кусок пирога, что-нибудь еще. Теперь он ожидал его в переулке, вовсе не заботясь о том, чтобы остаться незамеченным. Человек выходил со свертком, он приветствовал его взмахом руки, человек отвечал тем же. Они не разговаривали, не пытались сблизиться, был только этот дружеский жест, но Фросту казалось, что человек этот — его старинный приятель.

Однажды Фрост решился на паломничество туда, где жил до суда, но, не дойдя квартала, повернул обратно. Он понял, что возвращаться незачем, там ничего уже не осталось.

Его имя в подъезде, конечно, заменено другим, другая, но абсолютно такая же машина припаркована на стоянке — в ряду таких же, уткнувшихся носами в кирпичную стенку соседнего дома. А его машина давно увезена по акту о конфискации. Сам дом? Что ему до дома? Сейчас ему куда милее подвал, в котором он обитает.

Вернувшись в подвал, он принялся заново обдумывать свое положение. Что же делать? Но в голову не приходило ничего нового. Впереди брезжил только один путь — в холодильник, где, верно, будет не так уж плохо. Но ему это не подходило. Потому что если он отправится туда сейчас, то выйдет оттуда нищим, и вторая жизнь у него будет не лучше, чем у пеона из Южной Америки. Не лучше, чем у нищего индуса. Но если он останется жить, то, как знать, может, удастся составить себе состояние — хоть какое, лишь бы не начинать вторую жизнь с нуля.

Скорее всего ему не светит сделаться миллионером. Но хоть бы не стоять в очереди за благотворительной похлебкой и не дрожать без крова над головой. В том мире, где придется родиться заново, лучше быть мертвым, чем нищим.

Он содрогнулся, подумав о том, как это страшно — оказаться бедным в блестящем богатом обществе; там, где люди проснувшись обнаружат, что их сбережения увеличились многократно. И богатство их будет прочным, потому что, когда держатели акций Нетленного Центра вернутся к жизни, вся Земля станет собственностью Центра. Тогда те, у кого были акции, разбогатеют, у других же не останется ни малейшего шанса выбраться из нищеты.