Там, где дело касалось незыблемого в ее глазах персонального права на престол, она забывала обо всех гуманистических принципах и философских рассуждениях ее любимых французских просветителей Вольтера и Дидро. Малейшее, даже самое вздорное на первый взгляд, подозрение в «скопе и заговоре» против нее как самодержицы, всякая, даже гипотетическая, угроза ее трону расследовались в Тайной экспедиции под ее прямым и непосредственным руководством, и неотвратимость жестокого и иногда несоразмерного с содеянным проступком наказания была неизбежна. Угроза престолу и ее власти мгновенно превращала «просвещенную» императрицу в жестокого тирана. «Тартюф в юбке» — так назовет ее наш великий поэт, подчеркивая в первую очередь такие ее черты, как лицемерие, коварство и хитрость, скрывавшиеся под внешней благопристойностью.

С того момента, как Екатерина II взошла на престол, с которого она с помощью гвардии свергла своего венценосного супруга Петра III, она всеми фибрами своей души ощущала зависимость от гвардейцев. В письме, написанном своему бывшему фавориту графу Станиславу Августу Понятовскому вскоре после переворота, она прямо писала: «Положение мое таково, что мне приходится соблюдать большую осторожность и прочее, и последний гвардейский солдат, глядя на меня, говорит себе: вот дело моих рук». С гвардией надо было рассчитываться за оказанную ей бесценную услугу. «Сверх всего этого, — отмечает В. О. Ключевский, — необходимо было предупреждать попытки недовольных в гвардии повторить соблазнительное по успеху дело 28 июня во имя другого лица, пресекать „дешперальные и безрассудные перевороты“, как она выражалась».

Как всегда в таких масштабных событиях, в которые были вовлечены сотни людей, нельзя было осчастливить своей благодарностью всех участников, кто-то из гвардейцев считал себя обделенным монаршими милостями, а кому-то кружила буйную голову мысль о легкости переворота и соблазнительной близости и доступности верховной власти. Иным авантюристам и храбрецам-гвардейцам за дружеской попойкой казалось, что надо сделать не так уж много усилий для того, чтобы поймать за хвост «птицу счастья». К их числу относились измайловские офицеры братья Гурьевы и их приятель Хрущов. Страшно завидуя братьям Орловым, которые стали вельможами, в то время как они сами по-прежнему были не у дел и без гроша в кармане, эти горячие гвардейские головы в октябре 1762 года ведут застольные разговоры о возвращении на престол экс-императора Ивана Антоновича, сидящего в Шлиссельбургской крепости. Правда, кроме пьяной болтовни, дело у них пока не идет вперед, но и этого было достаточно для вынесения им сурового приговора к смерти, замененного затем шельмованием и ссылкой в Сибирь.

Не прошло и двух лет, как снова возникла опасность государственного переворота. Теперь освободить и возвести на престол Иоанна Антоновича попытался весной 1764 года поручик Василий Мирович. Но его попытка не удалась: в соответствии с давнишней, утвержденной еще Елизаветой Петровной и подтвержденной затем Екатериной II инструкцией, офицеры стражи Власьев и Чекин закололи шпагами несчастного узника, просидевшего в заключении в общей сложности около 23 лет. Хотя смертная казнь и была отменена еще при Елизавете Петровне в 1754 году и публичных казней в столице давно уже не было, в этом случае Екатерина II была непреклонна, и Мирович был казнен отсечением головы «за умысел против особ императорского дома».

Заговоры в гвардии продолжались до начала 1770-х годов, по делам «о скопе и заговоре» были, в частности, привлечены гвардейцы Опочинин-Батюшков и Оловенников-Селихов: первый пытался выдавать себя за сына Елизаветы Петровны и английского короля, а второй затеял спор из-за короны со своими подельниками, причем один из них говорил ему: «Когда тебе можно царем быть, так и я буду». Серьезной опасности эти «застольные заговоры» не представляли, но Екатерина II расправлялась с их участниками со всей присущей ей в таких случаях жестокостью, стремясь запугать других потенциальных охотников за ее короной.

В знаменитой оде «Фелица» Г. Р. Державин за послабления в преследовании подданных за мелкие преступления, связанные с оскорблением изображения государя, царского титула и указа, спел императрице Екатерине II осанну:

Действительно, при Екатерине II с отменой в 1762 году «Слова и дела» исчезло множество столь популярных в прошлом дел «о непристойных словах», «о небрежном или непочтительном обращении подданных с изображением государя» и т. п. Но придворный пиит явно кривил душой и беззастенчиво льстил императрице, утверждая, что о ней можно было безнаказанно «пошептать в беседах». Е. В. Анисимов замечает по этому поводу: «…Екатерина II на такие шептания смотрела плохо и быстро утрачивала обычно присущую ей терпимость и благожелательность. Вообще она очень ревниво относилась к тому, что о ней говорят люди, пишут газеты. Внимательно наблюдала императрица за общественным мнением внутри страны и оставалась всегда нетерпимой к тому, что… называла „враками“, то есть недобрыми слухами, которые распространяли о ней, ее правлении и делах злые языки из высшего общества и народа. Нетерпимость эта выражалась в весьма конкретных поступках власти. Выразительным памятником борьбы со слухами стал изданный 4 июня 1763 года „Манифест о молчании“ или „Указ о неболтании лишнего“… Надо думать, что этот указ был вызван делом камер-юнкера Хитрово, который обсуждал с товарищами слухи о намерении Григория Орлова жениться на императрице».

Выше уже говорилось об активном участии Екатерины II в делах политического сыска. Не брезговала она и личным приемом доносчиков по наиболее важным делам. Курьезный случай из сыскной практики императрицы приводит в своей книге все тот же Е. В. Анисимов: «В 1774 году, в разгар восстания Пугачева, некий купец Астафий Долгополов сумел заморочить голову не только Г. Г. Орлову, поднятому ради него посреди ночи, но и самой Екатерине II, с которой Орлов ему устроил встречу. Долгополое наобещал государыне поймать и доставить властям „злодея“ Пугачева. Императрица приняла простолюдина в своих покоях — честь невиданная — и благословила на благородное дело, а Орлов снабдил удальца мешком денег и сам подписал ему паспорт. Авантюрист, добравшись до Пугачева, все открыл мятежникам… Потом, когда стали вылавливать сподвижников Пугачева, императрица очень опасалась, как бы Долгополова под горячую руку (без должного следствия и наказания за его „предерзость“) не повесили бы среди прочих мятежников».

И все же основная опасность для ее власти, которая была для нее важнее всего на свете и которую она осознавала как главную любовь и привязанность всей своей жизни, исходила не от забубённых гвардейских головушек и не от лихих «злодеев» типа Емельки Пугачева, а от живых претендентов на трон. Екатерина II прекрасно отдавала себе отчет в том, что у нее нет никаких законных прав на добытую с помощью гвардии российскую корону — по крайней мере до тех пор, пока были живы те лица, которые этими несомненными правами обладали.

Этими лицами, располагавшими по сравнению с ней значительно большими правами на российский престол, были ее венценосный супруг Петр III, свергнутый ею с трона, ее нелюбимый сын великий князь Павел и «прирожденный» царь Иоанн VI Антонович.

Мы далеки от мысли, что Екатерина несет прямую ответственность за смерть своего супруга, но то, что его смерть отвечала ее тайным желаниям и что Григорий Орлов «со товарищи» догадывался об этом, у большинства историков и у любого объективного исследователя не вызывает сомнений. Что касается судьбы несчастного Ивана Антоновича, то и здесь она сыграла роль косвенного виновника его гибели, оставив в силе старую, еще елизаветинскую инструкцию, по которой страже предписывалось лишить его жизни в случае любой попытки со стороны освободить его[20]. Естественно, что никакой прямой ответственности за убийство сына Павла I гвардейскими заговорщиками, последовавшее через четыре года с лишним после ее смерти, Екатерина нести тоже не могла, но 11 марта 1801 года ее тень незримо сопровождала заговорщиков, поднимавшихся по крутым ступенькам и скользивших по узким коридорам Михайловского замка к спальне императора. Ибо в конце своей жизни она сделала все от нее зависящее, чтобы лишить цесаревича Павла его законного права на престол в пользу ее старшего внука великого князя Александра Павловича[21].