Разговор шел с глазу на глаз, но, сообщает Семевский кто-то его услышал, зафиксировал на бумаге и на время затаился. Кто? Это остается до сих пор загадкой.

Время шло, отношения между Петром и Екатериной внешне были сердечными, а Монсы и Балки продолжали пользоваться при дворе «кредитом». Биллем Иванович, до чрезвычайности встревоженный доносом, окунулся в хозяйственные и административные хлопоты и снова вернулся к любимому ремеслу стяжательства. Поток приятных и дорогих презентов возобновился. Егор Столетов принимал в этих трудах самое деятельное участие. О том, что «наверху» все успокоилось, свидетельствовала «грамотка» к Монсу от денщика Поспелова. «Государь мой, братец Виллим Иванович, — писал вполне „любительно“ денщик, — покорно прошу вас, моего брата, отдать мой долший поклон моей милостивой государыне матушке, императрице Екатерине Алексеевне; и, слава богу, что слышим ея величество в лутчем состоянии; дай Боже и впред благополучие слышат. Остаюсь ваш моего друга и брата слуга Петров Поспелов». Цидулка ласкала слух и успокаивала.

Прошла коронация Екатерины Алексеевны, а с ней пролетело лето, и наступила осень. И тут, 5 ноября, объявился донос Михея Ершова. Кто «колупнул» дело Монса: Поспелов, Ягужинский, Макаров, Меншиков, Толстой, остается до сих пор непонятным. Все упомянутые лица зависели от милости императрицы и ни доносчиками, ни реаниматорами процесса против Монса выступать не могли. Быть может, это был А. И. Ушаков, правая рука П. А. Толстого в Тайной канцелярии? Уж он-то не терпел Виллема Ивановича — это точно. Но ведь и он тоже зависел от милости царицы. Непонятно.

Петр о доносе Ершова мог узнать только от какого-то анонима, направившего царю письменное предупреждение. Достоверно известно, что в начале ноября некто принес письмо лакею царя Ширяеву. Каково было его содержание, куда оно исчезло и от кого поступило, история сведений не сохранила. Но из описи 1727 года, сделанной рукой Ивана Черкасова, помощника кабинет-секретаря Макарова, однозначно явствует, что письмо касалось дела Монса: «Пакет, а на нем написано: письмо подметное, принесенное в пакете к Ширяеву в ноябре 1724 года, вместо котораго указал его императорское величество положить в тот пакет белой бумаги столько же, и сожжено на площади явно. А сие письмо указано беречь…» Итак, чтобы усыпить бдительность Монса, Петр приказал письмо сжечь, вложив в конверт для вящей убедительности чистую бумагу — таково было отношение царя ко всем анонимным письмам, но не к этому. Его он приказал сохранить!

5 ноября в Тайную канцелярию был взят Иван Суворов. Он рассказал все, что узнал от Балакирева и что письмо с рецептом для питья Столетов снес кабинет-секретарю Макарову, а тот передал его Поспелову. Пока ни слова об адюльтере, и царь мог отнестись ко всему как к заурядному на Руси делу. Розыск продолжился на следующий день, но 7 ноября прошел без допросов. Не в этот ли день неизвестное лицо проинформировало государя о том, что делается в его собственной семье? И что за совпадения: фурьерский журнал, ведущийся так неукоснительно и скрупулезно, именно за этот день никаких сведений о том, чем занимался Петр, не содержит.

Зато хорошо известно, что царь делал 8 ноября 1724 года. Это было воскресенье, и Петр поехал в Петропавловскую крепость, где в одном из ее застенков его ждали Ушаков и Черкасов (последний должен был записывать показания), а рядом трепетали от страха Суворов, Столетов и шут Балакирев. Начали с Балакирева. Шут показания Суворова в основном подтвердил, но были и некоторые противоречия, которые шут объяснил своей забывчивостью. Балакиреву устроили очную ставку с Суворовым — шут стоял на своем, и тогда его императорское величество приказал вздернуть его на дыбу. Висение с вывернутыми руками развязало язык «домашнему человеку» Монса, он стал многое рассказывать о махинациях и взятках своего хозяина, но о письмах между ним и царицей ни слова не произнес. Спросили Столетова, но ничего нового от него тоже не узнали. Потом вернулись к словоохотливому Суворову, и он сообщил даже то, о чем его не спрашивали — о своем разговоре со слугой Поспелова.

Это было что-то. Петр поехал за объяснениями к своему денщику. Что произошло между царем и Поспеловым, никто не знает. Царь вернулся в Зимний дворец, поужинал вместе с супругой и придворными, среди которых был и Виллем Иванович. Монс был в этот вечер в ударе и, как вспоминал саксонский посол Лефорт, «долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости». Перед тем как встать из-за стола, Петр спросил Монса о времени.

— Десятый час, ваше величество, — ответил тот.

— Ну, время расходиться! — С этими словами царь отправился в свою комнату. Придворные тоже начали расходиться. Монс, придя домой, разделся и закурил трубку. И тут в комнату вошел «инквизитор» Ушаков. Андрей Иванович объявил фавориту, что с этой минуты он арестант, взял у него шпагу, ключи, запечатал бумаги и отвез несчастного камергера к себе на квартиру.

На квартире Монса ждал сюрприз — на пороге стоял Петр.

— А, и ты тут! — сказал он, окидывая Монса презрительным взглядом и с редким для себя самообладанием удерживаясь от гнева. Он не стал допрашивать дрожавшего от страха камергера и ушел, оставив его терзаться угрызениями совести до утра. Утром в понедельник, 9 ноября, его свезли в Петропавловскую крепость. Взятки, подарки, лихоимство Монсов и Балков царя интересовали мало — известием об измене жены он был поражен в самое сердце, и нужно было стереть любовника с лица земли. Немедленно!

…Петропавловский застенок. По углам чадят светильники, но их слишком мало, а помещение слишком мрачно, чтобы дать свет. По стенам забегали бесшумные тени: служители Тайной канцелярии вносят ворохи всевозможных бумаг, изъятых по обыску в доме камергера. Пришел Петр и дал приказ ввести арестанта. Монс опускает голову, потому что на царя невыносимо смотреть — столько гнева, жажды мести и презрения сконцентрировалось в его глазах, и Монс не выдерживает, начинает дрожать всем телом и падает в обморок…

Ему открыли кровь и по приказу царя унесли под караул, чтобы дать там ему время оправиться. Царь с жадностью принялся за бумаги. «Противных» документов было много, слишком много. Но до нас дошли лишь те, которые уличали Монса во взятках. «Те» доказательства исчезли. Вряд ли Петр рискнул оставить свой позор на суд потомков. По всей видимости, все было сожжено.

Понедельник 9 ноября был для Петербурга кошмарным днем. Город замер от испуга, узнав об аресте фаворита. В покоях Зимнего дворца весть передавали шепотом, по секрету. По дворцу, подобно призракам, бесшумно перемещались фрейлины, денщики; императрица заперлась в своих внутренних покоях, а в канцелярии в ворохах бумаг все рылся и рылся царь Петр…

Историки приводят душещипательные сцены объяснения Петра с супругой с битием венецианских зеркал, с пощечинами, громкими словами. И лишь фельдмаршал Репнин своим заступничеством спас изменницу Екатерину. Документов на этот счет нет. Все прочее — досужий вымысел, и лучше об этом помолчать, как справедливо говорит М. И. Семевский.

…10 ноября Монс снова был приведен к государю. Разговор происходил без посторонних, царь дневников не вел. О чем царь говорил с камергером, осталось тайной. После допроса утомленный Петр ушел обедать; отдохнувши, вечером отправился на именины к капитану Гослеру. Очевидец свидетельствует, что государь был очень весел.

11 ноября Монса перевезли в Зимний дворец, где заседал суд по делам первой важности и где допросы продолжились. По свидетельству некоторых современников, Монс в те дни внешне страшно переменился, но стоял на том, что никакой вины за собой не знает. По воспоминаниям упомянутого уже Лефорта, Монс во всем признался, и пыток к нему не применяли. Императрица якобы просила супруга о помиловании Монса, но ей было отвечено: «Не в свои дела не встревать». Документы следствия показывают, что Лефорт был прав — камергер всю свою вину признал. Иначе как он мог избежать дыбы? Да ничего иного ему и не оставалось.