Она показалась мне весной, одетой по-зимнему.

Я догнал ее и поднялся вместе с ней, держа ее за руку. Запах ее духов наполнил всю лестницу, превращая ее в сад. На пороге квартиры Жиллета прижалась ко мне всем своим гибким телом и, глядя на меня влюбленными глазами, в поцелуе прошептала мне взволнованным от страсти голосом:

— Наконец-то, любовь моя! Наконец, наконец.

И зрачки ее глаз слегка косили от возбуждения.

Мы проскользнули в комнату, не выпуская друг друга из объятий.

Тут я останавливаюсь. Если бы я перебрал все сравнения, чтобы объяснить вам блаженство, испытанное мною, вы бы не узнали ничего нового. Время пролетело с быстротой молнии! Изредка только обрывки мысли, попытки анализа смущали мое блаженное состояние. Но всякий раз, когда я пытался разобраться в своих ощущениях, я должен был сознаться, что все ее поступки и речи были вполне естественными. К тому же, она испытывала ощущения, которые я не приказывал испытать. В этот день впервые ее молодое тело приобщилось к ранее неизведанным радостям. И в смущении она не знала, плакать ей или радоваться от наплыва новых чувств.

Но — до чего странно создано человеческое сердце, — вдруг все это показалось мне слишком естественным. Да, черт возьми, комедия, она играла ее, притворяясь спящей. О, язва, притворщица! Она выбрала лучшую роль и лучшую долю себе: сохранить за собой, в случае скандала, возможность объяснить все внушением. Да, господин прокурор, вот что я подумал! Не правда ли, любопытно? Вспомнив об ужасе моего преступления, я отказывался верить в возможность его и не хотел верить в свою победу, присутствуя при волшебном осуществлении ее.

Но Жиллета сама вернула меня к действительности. Вздрогнув вдруг, она сказала глухим голосом:

— Час настал. Я чувствую. Надо уходить.

Она поднялась. Я попытался удержать ее, схватив кусочек ленточки, но она сделала, чтобы освободиться, такое резкое движение, что ленточка осталась у меня в руках вместе с обрывком кружев. Это движение показалось мне настолько убедительным, что я уверовал.

Я помог ей одеться.

Она простилась со мной нежно и огорченно. Вся в слезах, она повторяла:

— Восемь дней! Не видеться восемь дней! Как тяжело мне ждать так долго… Но что делать? Мы ничем не можем помочь. До свиданья… до вторника… до свиданья…

Ее горе ослабляло мою решимость. Эта неделя одиночества, которая мне предстояла, показалась мне бесконечной и туманной пустыней. Лестница, по которой спускалась Жиллета, казалась мне дорогой в ад, до того меня охватил смертельный ужас.

На последней ступеньке она оглянулась и повторила с грустной улыбкой:

— До вторника.

Потом, вглядевшись в мое расстроенное лицо, сказала:

— Бедный, дорогой мой… Час настал… Час настал… Прощай.

И исчезла.

Долго я еще дышал ароматом, оставшимся после нее. Я выдышал все, до последнего намека на духи. И настало время ее отсутствия… Отсутствие ужасное, когда Жиллета уходила из существа госпожи Дюпон-Ларден, когда та, которая любила меня, уходила от другой и исчезала в неизвестности… еще дальше — нигде.

Тем не менее, я очень беспокоился за последствия нашего свидания. Я боялся, чтобы в мозгу Жиллеты не осталось какого-нибудь обрывка воспоминаний, и на следующий день я звонил у дверей избы. Меня приняли по обыкновению: ласково и без церемоний. Но Гильом был почему-то задумчив. «У жены измученное лицо и утомленные глаза, это не предвещает ничего хорошего. Я застал ее такой вчера, вернувшись с лекции». Госпожа Дюпон-Ларден тоже соглашалась, что чувствует себя утомленной и не по себе, и сама не знает, почему.

Оставшись на минуту с ней наедине, я воспользовался случаем, чтобы спросить у нее с шутовским видом:

— Что вы делали вчера от 5 до 7?

— Ну да, — продолжал я тем же тоном. — Я приходил к вам с визитом и не застал вас дома. Кто же лишил меня удовольствия вас видеть? Портной, модистка или возлюбленный?

Она расхохоталась.

— Нахал. Вы слишком любопытны, — ответила она. — В наказание, я вам ничего не расскажу и вы ничего не узнаете.

Она сказала это очень веселым тоном, но вслед за этим как-то расстроилась, и так упорно о чем-то задумалась, что мне не удалось развлечь ее. Я понял, что она старается вспомнить, где она была от пяти до семи, и это ей не удается. После этого я, успокоенный, вернулся домой, сократив по возможности свой визит, потому что мне было неприятно сидеть в салоне у равнодушной и чуждой мне Жиллеты, которая, прочитав мне нотацию на прошлой неделе, унизила меня и смотрела на меня теперь, как на нахала, поставленного на место.

В следующий вторник моя возлюбленная, верная своей присяге, снова появилась из ничего и снова подарила меня моим еженедельным очаровательным блаженством.

Я посмотрел на часы… Без пяти четыре… Осталось жить всего тридцать пять минут. Ах, почему я не начал это письмо раньше?! Мне так хочется немного отдохнуть…

Итак… Ах, я не могу… не могу…

Итак, это происходило в начале октября. И ослепительные вторники чередовались с погруженными во тьму остальными днями недели.

Хозяева избы видели меня все реже и реже. Меня укоряли за эту холодность. Госпожа Дюпон-Ларден мило заметила мне, что моя сдержанность преувеличена. «Она уж давно забыла мою выходку, и ей было бы приятно по-прежнему поболтать с Гильомом и его старым приятелем». Как же! Я тоже охотно чаще виделся бы с нею, но влюбленной и страстной, а не безразличной. И я не мог простить себе, что не внушил ей простую и чистую любовь и решимость бежать со мной. И я проклинал страх, который вызывал во мне гипнотический сон и мешал мне снова усыпить Жиллету, чтобы продиктовать ей новое приказание.

Ах, эта боязнь вида загипнотизированного! Систематическое посещение магнетизера не помогло мне избавиться от него. Я дрожал при мысли, что в один прекрасный день может произойти что-нибудь, что заставит меня снова усыпить эту женщину, чтобы внушить ей еще что-то. И когда мне случалось задумываться над этой психологической тайной, когда мысль моя блуждала среди этих странных явлений, которыми я имел дерзость воспользоваться, я приходил в ужас. Чтобы добиться результата, я привел в движение непонятный и неизвестный мне механизм и теперь я боялся, чтобы какое-нибудь тайное явление не вызвало неожиданного окончания или каких-нибудь непоправимых последствий.

На самом деле, явления, которые я вызвал, доказывали возможность других, о которых я ничего не знал. Ужас гипнотизма в непреложности того, что раз предписано. Повиновение загипнотизированного приказу гипнотизера носит характер чего-то математически слепого, что производит на вас потрясающее впечатление. Несколько раз, побуждаемый извращенностью, я наслаждался зрелищем Жиллеты, превращенной в намагниченный предмет.

В один из вторников, в момент прощания я ей сказал:

— Останься со мной. Не уходи больше совсем.

И я стал у двери, загородив выход.

Лицо ее болезненно передернулось. Она ни слова не сказала, чтобы поколебать мое решение… Она даже не попыталась проскользнуть незаметно. Она просто прошла, как атлет, приобретя вдруг, неизвестно каким образом, непреодолимую силу. От толчка я упал.

В другой вторник, я — подготовившись к этому второму испытанию, — пришел к ней за четверть часа до пяти часов.

Я явился в качестве шаблонного визитера, мы говорили о пустяках. Вдруг Жиллета без всяких церемоний, прервав на полуслове наш разговор, позвала горничную.

— Дайте мне поскорее шляпу и кофточку, — сказала она ей и, повернувшись ко мне, добавила:

— Вы не будете на меня в претензии?.. У меня неотложное дело… Я должна уйти… До скорого свидания, не правда ли?.. Нет, не провожайте меня: я иду к черту на кулички.

Она и не подозревала, насколько верно указывает место, когда ушла от меня, чтобы пойти встретиться со мной же.

Иногда, господин прокурор, отдавая себе отчет в том, что ее создала моя собственная воля, я испытывал омерзительное ощущение раздвоения.