— Зачем тебе барабан? — спросил я, заглядывая в его бездонные глаза

Он рассматривал свои ногти, матово поблескивающие в свете фонаря, когда я обратился к нему с моим несомненно глупым вопросом. Вопрос не меньше двух минут безответно висел в воздухе, прежде чем мальчик осиял мое лицо голубым светом своих глаз. Это я так выражаюсь, красиво. На самом деле он не освещал (осиивал? осеивал?) моего лица, он просто посмотрел на меня. Его взгляд не выражал ничего. Ни любопытства, которое было бы закономерным для ребёнка в такой ситуации, ни удивления, ни интереса — ничего.

— Какой барабан? — спросил он через минуту.

— Ну как же, дружок, — удивился я вместо него. — Тот барабан, на котором ты сидишь.

Ребёнок медленно и как-будто неуверенно перевёл взгляд с моего лица на огромный инструмент, такой огромный, что ноги мальчика едва доставали до мокрого, после недавнего дождя, асфальта.

— А, этот… — небрежно бросил он, снова поднимая взгляд на меня и, кажется, готовясь к долгому раздумью.

— Да, да, этот! — подтвердил я, несколько, признаюсь, нетерпеливо. Есть у меня один недостаток — я бываю нетерпелив с детьми.

Взгляд мальчика стал на миг напряженным и даже, мне показалось, испуганным. Но только на миг, потому что в следующую секунду он широко улыбнулся.

— Это я трамвай жду, — ответил он просто, безынтересно и даже со скукой в голосе. — А его все нет и нет.

— А, — кивнул я.

Что-то показалось мне странным, но я так сразу не мог понять, что именно. Дошло же до меня только после того, как я мимоходом (или мимолетом? как лучше сказать? впрочем, и то и это неправильно, поскольку я не шел и не летел в тот момент, а просто стоял, наклонившись к странному мальчику с небесно-голубыми глазами)… В общем, дошло до меня только после того, как я случайно оглянулся по сторонам.

Во-первых, там, где сидел на барабане мальчик и стоял я, там просто не было трамвайной остановки. Во-вторых, по этой улице вообще не ходили трамваи. Впрочем, о последнем ребёнок мог и не знать, ведь ему было от силы лет десять или одиннадцать. Кроме того, он вообще мог быть приезжим.

— А, — кивнул я еще раз. — А мама твоя знает, куда ты поехал?

Мальчик неуверенно пожал плечами, посмотрел зачем-то в один конец пустынной улицы, потом — в другой.

— Наверняка ей кто-нибудь сказал, — ответил он через минуту раздумий.

— А, — произнес я в третий раз.

Собственно, разговор можно было считать законченным, поскольку спросить больше было нечего. Да и взгляд мальчика, который он бросил на меня, не располагал к дальнейшим расспросам. В этом взгляде явно читалась усталость от моего, наверное, казавшегося ему глупым и надоедливым, любопытства.

— Ей Джексон сказал, — вдруг добавил мальчик, поежившись.

Да, на улице было влажно, прохладно и неуютно. Сентябрьский последождевой поздний вечер запускал свои холодные пальцы даже и под мой тёплый плащ, под которым были еще пиджак, жилетка и рубашка, плотно схваченная на шее галстуком. Что уж говорить о ребёнке в легкой полурасстёгнутой курточке поверх футболки. Несомненно, ему было холодно. Поэтому он и поёжился.

— Джексон — это твой брат? — спросил я зачем-то.

По сути, мне нужно было не вести здесь пустой беседы с неизвестным мне мальчиком, а идти в издательство. Но сейчас я подумал, что совершенно напрасно отправился в издательство в половине двенадцатого ночи. Скорей всего, мой редактор уже закончил работу и уехал домой.

— Джексон? — между тем повторил ребенок это загадочное имя. Потом он снова пожал плечами и ответил безразлично:

— Не знаю.

Я несколько минут молча постоял рядом с ним, не ведая, что делать дальше и в общем-то не имея больше интересных вопросов. Как и он недавно, я посмотрел в один конец улицы, в другой. Потом я посмотрел себе под ноги, соображая, как бы половчее распрощаться с мальчиком, так, чтобы не чувствовать себя обязанным задавать ещё новые вопросы, на которые у него совершенно очевидно не было желания отвечать. И чтобы не обидеть и не испугать ребёнка своим внезапным уходом.

— Джексон, — повторил я машинально это дурацкое, зацепившееся за мой язык имя, постукивая по мокрому асфальту тростью.

— А вот и трамвай, — произнес между тем мальчик скучающим голосом, явно подавляя зевоту.

— Трамвай? — я посмотрел туда, куда был направлен его взгляд.

Там, в конце улицы, действительно показались из-за поворота две светящиеся фары.

— А какой номер ты ждёшь? — поинтересовался я.

— Не знаю, — ответил он равнодушно. — А какой нужен?

— Ну это зависит от того, куда ты хочешь уехать, — терпеливо объяснил я.

— Мне нужно вернуть барабан, — сказал он и зачем-то постучал по инструменту кулаком.

На постукивание инструмент ответил утробным и чистым басом — словно проснувшийся циклоп.

Я немедленно достал из внутреннего кармана мою любимую записную книжку в кожаном переплете, с золотыми уголками и кнопкой. Щелкнув застёжкой, я вынул из специального кармашка в переплете небольшой карандаш, нашел чистую страничку и записал там: «Стук барабана на пустынной ночной улице напоминает утробный голос разбуженного циклопа (Ciclops Vulgaris H.)».

Удовлетворенный удачно найденным сравнением, я защелкнул кнопку и вложил записную книжку обратно во внутренний карман пиджака.

— А кому ты должен вернуть барабан? — обратился я к ребёнку.

— Ну где же трамвай-то?! — произнес он с досадой, словно не слыша моего вопроса.

И правда, фары, недавно появившиеся из-за угла, нисколько не приблизились к нам за прошедшее время.

— Действительно, — кивнул я. — Транспорт у нас ходит просто ужасно — когда вздумается и как вздумается. Им дела нет до нужд простых обывателей, им важен только их график.

— График, — повторил мальчик.

И потом еще раз:

— График…

Наверное, это было новое для него слово.

— График, — улыбнулся я ребёнку, радуясь и завидуя тому, как он, сам того не понимая, счастлив — ведь он познает родную речь.

— Какое противное слово! — вынес он между тем свой вердикт

Такой приговор разочаровал меня, и я даже хотел немедленно уйти. Мне даже захотелось сказать ему что-нибудь грубое напоследок. Ну, например, я мог бы напомнить ему, что негоже поносить человека, предоставившего тебе кров, равно как и человека, давшего тебе свою кровь. Но потом напомнил себе, что он всего лишь ребёнок, а потому имеет право на ошибочные суждения.

А мальчик между тем еще раз постучал в барабан. Циклоп снова проснулся и обиженно пророкотал что-то нечленораздельное. Гулкое эхо прокатилось по дороге, просеменило по тротуару и затерялось где-то в стенах ближайших домов.

Словно приняв это за знак, светящиеся в конце улицы фары чуть потускнели на секунду, затем вспыхнули с новой силой и стали приближаться.

— График! — произнёс мальчик.

Потом замолк, набирая в грудь дыхания, и вдруг громко крикнул:

— А-а-а!

На этот раз эхо оказалось значительно проворнее. Промчавшись поперёк дороги, перелетев тротуар, оно несколько раз мячиком ударялось о стены, перебегая туда-сюда, через улицу, на нашу сторону и обратно, пока, наконец, не спряталось за зеленой изгородью третьего от нас дома.

Фары приближались.

И тут я понял, что это и был циклоп! Да-да, два этих горящих глаза были глазами разбуженного чудовища, который сейчас медленно полз к нам. Я очень отчётливо представил его: огромный, безногий, он ползёт, перебирая по асфальту мощными руками, а за ним волочатся два уродливых обрубка. Почему именно так? А вы спросите у птицы, почему она летает, а не плавает в воде… Таковы уж потёмки писательской души: в них трудно что-нибудь рассмотреть, а то, что, как тебе кажется, ты увидел — вон та жуткая гигантская одноглазая тень, выползающая из-за угла, — в любую секунду может оказаться трамваем.

— Ну наконец-то! — выдохнул ребенок.

А мне стало страшно. Но в следующий миг я сумел обуздать своё ретивое воображение, успевшее за эту секунду набросать мне несколько самых ужасных картин: циклоп доползает до нас и пожирает мальчика; циклоп яростно стучит в барабан, который мальчик должен вернуть, пробивает огромным кулачищем его плоть и вырывает из него — как сердце из груди — музыку; циклоп находит спрятавшееся за зеленой оградой эхо мальчишеского голоса и убивает его, а потом, танцуя на своих культях, втаптывает в асфальт, на котором, под его мощными обрубками, образуются выбоины и трещины…