А вечером мы с собаком, которого я назову Бертраном, будем есть на кухне омлет и полезные мюсли. И слушать Вивальди.

Нажимаю кнопочку на плейере. Из наушников ударяет в барабанные перепонки завывание: «Мама Люба, давай, давай, давай…» Сборник хитов современной эстрады — моя рабочая музыка. Ничто так не создаёт нужного настроения, как вся эта шняга. Когда я слышу одуряющую бессмыслицу попсовых песнопений, мне хочется кого-нибудь убить. Безжалостно и хладнокровно. Нервы натягиваются и гудят электрическим током…

Да, я натура одухотворённая, романтичная и возвышенная. А немного цинизма очень идёт к моему загару и утончённости.

Два серых унылых мента-пэпээсника выныривают навстречу из арки. Неухоженные, в неаккуратных обдергайках и с голодными глазами. Скользкий и тупой взгляд одного из них стекает по мне соплёй — с головы до ног, по кожанке, по джинсам — и плюхается на кроссовки. Второй близоруко щурится на футляр, небрежно дёргает губами с прилипшей к ним сигаретой и, кажется, что-то говорит первому. Всем своим видом давая понять, что я их не слышу через наушники и не вижу, равнодушно просачиваюсь слева, там где лужа с плавающим в ней окурком. Лужа заставляет меня сделать хороший прыжок, тем самым лишая ментов возможности общения со мной. Адиос, мучачос!

«Пришла и оторвала нам голову чумачечая весна…» Мы навеки безголовые, и нам не до сна.

— Эй! — окрик из-за спины пробивается через гундение в наушниках двух чумачечнутых.

Сердце делает нервный «бух!» Оборачиваюсь. Сопливоглазый стоит и уныло смотрит на свою штанину, по которой стекает несколькими тонкими струйками грязная жижка, брызнувшая, видать, из-под моей ноги. Плохо. И мент, похоже, зануда. Форс-мажорчик намечается?

— Чё за дела? — недовольно произносит он.

Я пожимаю плечами, развожу руками:

— Простите.

А что ещё я могу сделать.

Второй тянет напарника за рукав. Да и правда, дядя милиционер, чего ты кобенишься: штанишки-то у тебя непромокайки всё равно. А грязь на грязи и не видно совсем.

Подчиняясь напарнику, сопливоглазый забивает на меня; брюзжит что-то напоследок, но я его не слышу. Я улыбаюсь им вслед и быстрым шагом иду дальше. Время. Цигель, цигель, ай-лю-лю!

Под смущённо-осторожными зайцами мартовского солнца Варшавская выглядит почти празднично. Зимняя белая печаль больше не давит на хрупкие плечи лип, сгрудившихся в аллее у библиотеки, и они вот-вот готовы довериться весне. В «Тянь-Шане» гремит музыка. Покойников сидит сейчас на втором этаже, в кабинете, и жрёт китайские пельмени. Подбородок его блестит от жирного бульона, на лбу выступил пот вперемешку с выпитой водкой. А жена Марина Викторовна — дома, забралась с ногами на диван и болтает по телефону с типа подругами и продолжает прикидываться типа дурой, которая не знает, где и с кем проводит время её мартовский кошелёк. Ничего, Марин, через полчаса ты станешь богатой и свободной женщиной — немного вдовой, немного испуганной, но зато какие просторы откроются перед тобой! А эту тварь, Аллу Гёбель… Ты только представь, какую жизнь ты сможешь ей устроить! Или даже смерть… Мой номер телефона: восемь-девятьсот три-ноль-четыре-…

Вынимаю из ушей наушники. Сворачиваю во двор, несколько минут обхожу его вдоль и поперек, присматриваясь к окнам и дверям, будто в поисках нужного дома. Оглядываю детский садик, скамейки, арки. Вроде, никого. Потоптавшись пару минут перед нужным подъездом, ныряю в него.

Пахнет запустелой заброшенной тишиной, пылью и старой извёсткой. Я люблю этот запах — это аромат той поры моей жизни, когда деревья были большими. Вернее, не деревья, а саксаул. Но до чего же высоким и удивительным он был! И мама была живая и иногда весёлая. Она учила меня музыке, а папа — брал на охоту. Мой первый гусь сложил крылья, когда мне было девять. Дикая боль в плече после выстрела, тошнота, пороховая вонь в носу, слёзы… «Да ты талант!» — слышу я восторженный голос отца сквозь тугой звон в ушах.

Талант… Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох!.. Как любил повторять Байтас.

При входе густо воняет мочой; в пролёте на второй этаж смердит застарелым говном. Ну естественно, для чего же ещё нужны дома, брошенные в ожидании капремонта, если не для отправления самых разных надобностей.

Сквозь пустые дверные проёмы видны комнаты с зачем-то изодранными обоями, с пустыми бутылками на полу. Тут и там свисают со стен змейки вырванной электропроводки. Беспробудным сном спят в пыли обломки брошенной мебели и пожелтевшие газеты. На одном из подоконников притулилась старая-старая лысая кукла — раскинула пластмассовые ручонки и смотрит на меня полустёршимися синими глазами. Если бы время не поджимало, можно было бы и подойти, рассмотреть получше этот обломок чьей-то детской жизни.

А сердце почему-то тревожно щемит. Недоброе чует, или расковыряно неуместными воспоминаниями? И тяготит какое-то ощущение: то ли забыто что-то, то ли наоборот имеется что-то лишнее.

На четвёртом этаже понимаю, что теряю сосредоточенность и настороженность. Это плохо. Нужно отбросить сопливые воспоминания о саксауле и гусях. А чувство чего-то неправильного продолжает попискивать в голове занудным комаром.

Спускаюсь обратно, пытаясь понять, что меня насторожило. Озираюсь, оглядываю стены, ступени, перила… Перила!

Вот, между вторым и третьим этажом, на поручне, покрытом толстым слоем белесой пыли, явственный мазок, оставленный чьей-то ладонью! Совершенно свежий след. И явно не рука какого-нибудь любопытного мальчишки, заигравшегося в сталкера — нет, слишком крупный отпечаток.

Эй, не нравится мне это…

Это и не мой след, совершенно точно. И позавчера, во время рекогносцировки, никакого отпечатка здесь не было… Или был?.. Да нет, нет, не было его! Не надо пытаться обмануть своё чутьё — оно плохого не посоветует, оно думает о твоём благополучии.

Ну хорошо, и что теперь?..

Можно уйти. Кончится это плохо, но не хуже, чем если окажется, что меня здесь пасут.

Да ладно, не суетись. Кто может пасти?

Ну а если Геру взяли? И он меня сдал?

Чушь! Майор Сапоженко дослужится до генерала и умрёт помощником губернатора.

Ох, с самого начала не нравился мне этот заказ! Второпях всё как-то, без привычной схемы, без вектора, без распасовки. И оплата подозрительно большая. Загорелись на денежку глазёнки-то, сердце затрепыхалось, засуетились мысли, заплескались, зашумели в голове Азовские волны… А суета и жадность — это самое гадкое: они ведут к потере сосредоточенности и осторожности; это то, на чём прокололись десятки мясников поопытней и похитрей меня.

Ладно, пустые вздохи это всё. Что теперь делать-то?

Да то и делать, что делать следует. Стоит ли паниковать из-за пятна на перилах? Засранец какой-нибудь очередной заходил, или алкаш, или бомж ночь коротал. Из-за чего паника-то?

А если бомж или алкаш, то почему пятно только одно? Алкаш или бомж всю пылюку с перил собрал бы. А засранец… Не видно тут свежих какашек.

Ну и?..

Ну и всё. Времени остаётся без запаса. Нужно идти готовиться.

Заставляя себя не торопиться, внимательно осматривая каждую ступеньку, перила и стены, заглядывая в скелеты мёртвых квартир, я поднимаюсь наверх. И больше ничего подозрительного по дороге не нахожу. Тем хуже. Тот, кто не таился, оставил бы больше следов. А один случайный намёк говорит лишь о промахе человека, который старался не светиться…

Ну что ж, будем настороже, да?

Да.

Лестница на чердак скрежещет, когда я ставлю на неё ногу. Она держится только на одном дюбеле, поэтому ходит ходуном и долбится о проём при каждом перемещении центра моей тяжести, пока я поднимаюсь по ней. На чердаке пахнет старым пыльным деревом и розой ветров.

Всё происходит, конечно, совсем не так. Никакая дама не визжит и не роняет сигарету. Нет толстощёкого суетливого швейцара. Вот охранники, те — да, присаживаются, дёргая из-за пазух пистолетики. Покойников, нажравшийся китайских пельменей, умирает совсем не грациозно — валится вперёд как мешок с дерьмом и тычется мордой в плитку. Удивительно, что его огромное пузо при этом не лопается, как воздушный шарик, орошая охранников пережёванным фаршем, икрой и водкой.