Эта возникшая пустота остаётся ощутимой даже в полностью секуляризированном существовании, и потому более чем достаточно попыток восполнить её всеми доступными средствами. Книги, наподобие «Скрытой религии» Карла Бри, позволяют взглянуть на тот мир, в котором наука так или иначе выходит за рамки своей области и приобретает церквообразующую силу. Часто даже одни и те же люди науку возвеличивают и принижают, как можно проследить это, например, по биографиям Геккеля или Дриша.

Поскольку эта нехватка в первую очередь обращает на себя внимание в качестве болезни, нет ничего удивительного в том, что к ней обращаются, прежде всего, врачи, со своими остроумными системами исследования глубин и основанными на них методами лечения. Среди тех типов больных, которых они пользуют, на первом месте у них тот, кто хочет убить своего отца. Напрасно будут они исследовать того другого, кто уже лишился отца, и чьё страдание заключается в недостаточном осознании этой потери. Воистину напрасно, ибо здесь медицина бессильна. В любом хорошем враче должно быть что-то от священника, но к мысли заменить священника врач может прийти только в те времена, когда различие между Спасением и здоровьем утрачено. Поэтому и можно обращаться ко всем этим имитациям духовных средств и форм, таким, как испытание совести, исповедь, медитация, молитва, экстаз и прочим, видя в них терапевтические методы: они не помогут преодолеть симптомы, но они всё же и не навредят.

Благодаря ссылкам на потусторонние миры, связь с которыми утрачена, опустошение только растёт. История болезни, диагноз, вот что важно – строгое описание того, что утрачено. Удивительно то, что скорее и убедительнее, чем у теологов, это обнаруживается у писателей, от Кьеркегора, до Бернаноса. Мы уже упоминали, что этот баланс сохраняется поныне только в области истории искусств. Это должно быть явным также и в отношении человеческой силы одиночки. И всё же решение этой задачи не может быть найдено только в этической области: оно лежит в самом существовании. Человек, даже если он не в пустыне, всё равно влачит существование в зоне оскудения, например, в промышленном городе, где он сообщается только с отблеском и дуновением огромной силы бытия: подобный человек начинает догадываться, что ему чего-то не хватает. Это предварительное условие того, чтобы он отправился на поиски. То, что теолог снимает пелену с его глаз важно потому, что только так у ищущего появляется перспектива того, что он достигнет цели. Все другие факультеты, не говоря уже о практических инстанциях, уводят его к миражам. Видимо, к великому назначению человека принадлежит то, что он должен сначала справиться с некоторым числом подобных миражей – утопических путей, которым прогресс придаёт видимость Преображения. Мираж может представляться ему в виде мирового господства, государства, устроенного по образу термитника, империи вечного мира – всё это окажется фантомом, в котором подлинная задача отсутствует. В этом отношении немцы заплатили безмерную плату своё за обучение, и всё же это принесёт им свою пользу, если они поймут это подобным образом.

Теолог должен считаться с нынешним человеком – и прежде всего с тем, кто не живёт в заповеднике или в местах наименьшего давления. Речь идёт о том, кто испытал боль и сомнение, который воспитан скорее нигилизмом, чем церковью, при этом не стоит забывать о том, сколько нигилизма скрыто и в самих церквях. Подобный человек в большинстве случаев не будет сильно развит ни этически, ни духовно, при этом у него не будет недостатка в убедительных банальностях. Он бодр, умён, деятелен, недоверчив, обделён вкусом, прирождённая насмешка над всеми высшими типами и идеями, он думает о своей выгоде, помешан на страховании, легко управляем лозунгами пропаганды, при этом их частые и внезапные смены он едва ли замечает, он полон человеколюбивых теорий, и всё же ему также не хватает страшного, ни законом, ни международным правом не ограниченного насилия, когда его ближние и соседи не вписываются в его систему. При этом он чувствует, как злобные силы преследуют его даже в глубине его снов, он почти не способен к удовольствиям, и больше не знает, что такое праздники. С другой стороны нужно отметить, что в мирные времена он наслаждается техническими удобствами, что средняя продолжительность его жизни значительно увеличилась, что принцип теоретического равноправия стал общепризнанным, и что в некоторых местах Земли можно наблюдать примеры такого образа жизни, равных которому не было в том охватывающем все слои комфорте, индивидуальной свободе и автоматизированном совершенстве. Не исключено, что подобный стиль будет простираться и за пределы титанической эры технологий. Но несмотря на всё это, человек по-прежнему осознаёт свою потерю, чем и объясняется, собственно, тусклость и безнадёжность его существования, которое в некоторых городах и даже целых странах омрачено настолько, что всякая улыбка гаснет, и людям кажется, будто они пребывают в той Преисподней, которую Кафка описывал в своих романах.

Дать человеку понять, чего он лишён даже в лучшем из своих состояний, понять, какая могучая сила скрыта в нём самом – вот в чём состоит задача теологии. Теолог – это тот, кто знаком с превосходящей любую экономику наукой изобилия, кто знает загадку вечных источников, неистощимых и всегда близких. Под теологом мы подразумеваем знающего – знающей в этом смысле является, например, молодая проститутка Соня, которая обнаруживает сокровища бытия в Раскольникове, и которая поднимает его до них. Читатель понимает, что этот подъем со дна совершается не только по направлению к жизни, но и к трансцендентности. В этом величие этого романа, как и творчества Достоевского в целом, оно подобно тому волнорезу, о который разбиваются заблуждения времени. Это та фабула, которая выступает всё отчётливее после каждой новой катастрофы, и в которой русское перо снискало себе всемирную славу.

Рядом с тем нулевым меридианом, у которого мы всё ещё находимся, вера не укажет нам курс; здесь требуются доказательства. Иначе можно было бы сказать, что здесь, разумеется, верят только в доказательства. Похоже, что растёт число душ, которые понимают, что даже с технической точки зрения духовная жизнь даже в своих доступных формах гораздо эффективнее, чем военная дисциплина, спортивные тренировки, или ритм рабочего мира. Уже Игнатий знал это, и этим знанием живут сегодня основатели сект и лидеры маленьких кружков, о намерениях которых трудно судить однозначно, среди которых можно назвать, например, Гурджиева, этого во многих отношениях удивительного кавказца.

Какое оружие нужно дать в руки тем, кто спешит вырваться из пустошей рационалистических и материалистических систем, но кто находится ещё под властью их диалектики? Сама их болезнь придаёт им более высокое положение. Существуют методы, способные укрепить их в этом направлении, и не важно, что в этом им нужно тренироваться механически. Это похоже на приёмы оживления утопленников, в которых тоже надо сначала тренироваться. И тогда дыхание и сердцебиение возвращаются.

Здесь намечается возможность создания нового ордена. Подобно контрреформации, которая в своей сути соответствовала реформации и подпитывалась ею, можно предположить духовное движение, которое ищет нигилизма, как своего поприща, и приступает к нему, как к отражению своего бытия. Подобно тому, как миссионер разговаривает с туземцами на их языке, так же нужно обращаться и с теми, кто воспитан на научном жаргоне. Здесь, впрочем, нужно отметить, что церкви не поспевают за науками. С другой стороны некоторые из наук вступают в сферы, в которых возможен разговор о коренных вопросах.

Опус с примерным заголовком «Краткий катехизис для атеистов» был бы желателен. Если бы подобное предприятие крепкой духовной силы было бы воздвигнуто как форпост, это одновременно бы повлияло против того гностического духа, что устремляется в том же направлении. Множество разногласий основано на простой терминологии. Убеждённый атеист производит гораздо лучшее впечатление, чем индифферентная посредственность, именно потому, что он мыслит мир как Целое. Кроме того, нередко у него можно обнаружить положения, оставляющие место Возвышенному; по этой причине атеисты восемнадцатого столетия обладали духом подлинно сильным и более радостным, чем атеисты девятнадцатого века.