Он не позволил ей повернуться. Мадлен, как и прежде, стояла напротив зеркала.

— Сегодня я не успею получить то, чего хочу, — шепнул он, обжигая кожу горячим дыханием. — Но я дам тебе то, чего хочешь ты.

Она должна была отказаться от его тела, как она отказалась от его имени и титула, но искушение было слишком велико, кровь бешено мчалась по венам. Противостоять желанию было невозможно. В зеркале отразилась возбуждающая картина: грубая загорелая рука на нежной коже живота. Большим пальцем ее обладатель провел по впадине пупка, а затем с мучительной медлительностью стал расстегивать бриджи. Продолжая ласкать ее одной рукой, он тесно прижался к ней сзади, его возбужденный член упирался в ее ягодицы. Вторая рука продолжала свое путешествие, расстегивая пуговицу за пуговицей, пока не достигла влажной цели. Мадлен закрыла глаза и застонала, когда он коснулся клитора. Она истекала. Фергюсон грубо погрузил в нее пальцы. Потом еще раз. С каждым толчком по ее телу проходила волна наслаждения. Ее обнаженной спины касался мягкий бархат жилета. Разгоряченное тело жалили холодные пуговицы, и для одурманенной, измученной удовольствием Мадлен эти ощущения были единственными доказательствами того, что мир все еще существует. Нежная грудь терлась о плотный рукав его сюртука, и каждое движение приносило еще больше удовольствия.

Она покачнулась на каблуках и попыталась опереться о стол, но Фергюсон не позволил. Он крепко держал ее, увеличивая темп и силу ласк. Мадлен уронила голову ему на плечо и впилась ногтями в руку, желая большего, она бесстыдно терлась о его руку, стремясь быстрее достигнуть разрядки.

Еще несколько движений — и она кончила. Он зажал ей рот, заглушая крик, вырвавшийся было из ее рта. Она тонула в сладостных волнах и не устояла бы на ногах, если бы он не прижимал ее к себе. Он погладил ее по щеке и приподнял подбородок, чтобы она открыла глаза и увидела свое отражение. «Боже, какой стыд…» — промелькнуло в голове. Но она, несомненно, являла собой чувственное произведение искусства. То, что отражалось в зеркале, было прекраснее, чем все непристойные гравюры, которые ей доводилось видеть. Фергюсон желал ее, его возбужденный член был явным тому подтверждением. Она никогда не считала себя привлекательной женщиной. Здешним мужчинам обычно не нравились ее неанглийский румянец и кудри. Но сейчас, в его объятиях, она выглядела как самая желанная в мире женщина. Она и была самой желанной для человека, который боготворил ее, который готов был носить ее на руках, обожал ее и клялся в вечной любви.

Но театр научил ее тому, что обожание — самая непостоянная вещь в мире. Люди, которые рукоплескали ей вчера, могли сегодня освистать ее. Страсть и любовь отличны настолько же, как небо и земля, и такой повеса, как Фергюсон не сможет любить ее вечно. Пока она размышляла о превратностях любви, Фергюсон обнимал ее.

— Может быть, ты будешь скучать по театру, но если скажешь мне «да», никогда не будешь скучать по этому. Лучшего тебе и не придумать.

Он был прав. Никакая благородная дама не согласится променять свою жизнь на голодную и холодную жизнь актрисы, которая не намного лучше жизни уличной проститутки. А с Фергюсоном ей будет гораздо интереснее и уже не придется терпеть бесконечную череду приемов тети Августы.

И все же она хотела быть хозяйкой своей судьбы. Судя по всему, Фергюсон уже принял решение и сделал свой выбор. Но позволит ли он выбирать ей?

Мадлен упрямо вздернула подбородок и холодно произнесла:

— Довольно. Помоги мне одеться. Я должна вернуться в Солфорд Хаус.

Фергюсон лишь сжал челюсти. Он быстро снял с нее бриджи, чулки и туфли, действуя осторожно, но без нежных прикосновений. Она подняла руки, и он помог ей надеть женскую сорочку, завязал тесемки и быстро расправил складки вечернего платья. Похоже, он не хотел лишний раз прикасаться к ней и просто делал то, что пообещал. Мадлен не могла обижаться на него: она понимала, что чаша его терпения переполнена.

Она попыталась разрядить обстановку шуткой:

— Никогда не думала, что мне придется благодарить твоих бывших любовниц. Ты превзошел все ожидания. Думаю, из тебя получится прекрасная горничная.

Но он даже не улыбнулся.

— Не говори глупостей. Не сравнивай себя с моими бывшими любовницами. Ты другая. Особенная.

Он внимательно смотрел на Мадлен, пока она не опустила глаза, чувствуя, что краснеет под его пристальным взглядом.

— Мад, ты знаешь, что больше всего меня удивляет в тебе? Не любовь к театру, не твой талант и не желание скрываться от всех. А то, что ты такая храбрая, когда дело касается сцены, и…

Не договорив, он снова пристально посмотрел на нее, будто пытаясь найти подсказку. А затем поцеловал ее, чувственно и нежно.

Наконец он отстранился. Мадлен ошеломленно и беспомощно смотрела на него.

— Такая храбрая, а в любви — такая трусиха! — закончил он.

У нее перехватило дыхание. Фергюсон, напротив, успокоился и насмешливо смотрел на нее.

— Я не стану силой вырывать у вас признание, сударыня. Вы обманщица и не заслуживаете моей помощи. Вы хотите меня, но вам проще сделать вид, будто вас принуждают, будто вы не верите мне так, как я верю вам.

— Фергюсон… — начала она, но он перебил ее:

— Молчи! Ничего не хочу слышать. — Несмотря на вспышку гнева, его голос был ласковым. — Я буду спрашивать снова и снова, пока не услышу «да». Но предупреждаю: я хочу твое тело, твою душу, твое сердце взамен того, которое ты забрала у меня, Я не могу жить без тебя. И если ты просто боишься… — он снова на миг жадно прильнул к ее губам, — …значит, я ошибся и ты совсем не та женщина, которую я полюбил.

Сказав напоследок, что пришлет Лиззи помочь с прической, он вышел, и Мадлен осталась одна. Ожидая горничную, она невидящим взглядом смотрела на блестящую гладь зеркала, потрясенная, потерянная, но наполненная удивительно радостным чувством. Их разговор, близость, размолвка — все пронеслось с быстротой огненного вихря. Прошло всего несколько минут, а казалось — несколько лет.

Неужели она действительно трусиха? Выступая на сцене, занимаясь любовью с Фергюсоном, она чувствовала себя такой смелой, такой порочной. Но, делая это, она словно жила во сне, а замужество — это реальность, то, что способно многое изменить.

Кончиками пальцев она коснулась губ. Они горели. Что она ответит ему в следующий раз? И что хуже: признаться ему в любви, несмотря на страх и дурное предчувствие, или отказать и согласиться с тем, что она — самая обычная трусливая зайчиха?

Мадлен неподвижно лежала на пыльных подмостках. Она была мертва. Скоро упадет занавес. Она больше всего любила этот момент. Кто-то в зале тихо плакал, кто-то — тяжко вздыхал. Публика была у ее ног.

Этим вечером, ожидая начала спектакля, она чувствовала себя по-особенному. Если мадам Легран сдержит свое обещание, то сегодня ее последнее выступление. В последний раз она наденет бриджи, в последний раз возьмет в руки меч, в последний раз ее голос зазвенит в зале, в последний раз будут рукоплескать ее таланту. И в последний раз Фергюсон будет встречать ее после спектакля как любовницу.

Под барабанный бой на сцену вышел Фортинбрас. Половицы подрагивали в такт его шагам. Прозвучал последний диалог, последний залп — и коллеги-актеры унесли тело Гамлета за кулисы. Мадлен почувствовала, что вся дрожит. Если Фергюсон не передумал, сегодня он снова попросит ее руки. А он не из тех, кто останавливается на полпути. Он четко обрисовал ей свои планы и желания. Скоро ему может надоесть эта игра в благородного джентльмена, и тогда он просто выкрадет ее и начнет завоевывать ее сердце иными способами. Стыдно признаться, но пока лучше всего они понимали друг друга в постели. И пусть для нее важна была только физическая близость, она была бы не против, если бы он перешел к этим иным способам. Но ему нужно было не столько ее тело, сколько ее сердце, и в этом заключалась главная проблема.