— Это принадлежало маме, — сказал Фергюсон. — В особняке есть и другие драгоценности, но мне хотелось бы, чтобы из ее украшений ты выбрала себе обручальное кольцо. Я еще не смотрел, что тут есть, но если тебе ничего не приглянется, мы зайдем к ювелиру и закажем кольцо, какое ты только пожелаешь.

Она осторожно коснулась пальцами этих холодных огней. Ее внимание привлек массивный перстень. Оправа была темной — возможно, это было потускневшее серебро или даже железо, — а в нее был вставлен кроваво-красный рубин.

Перстень украшали такие же узоры, что и на крышке сундука. Фергюсон невольно вздрогнул, когда она взяла его в руки.

— Он слишком велик для меня, — сказала она.

Как эта вещь вообще оказалась среди женских украшений, Фергюсону было непонятно. Он медленно провел пальцем по гравировке.

— Камень принадлежал матери, но отец использовал его для своего перстня.

Он примерил перстень на безымянный палец. Мадлен впервые обратила внимание на то, что он не носит украшений. Ему шел этот перстень, будто специально созданный для руки влиятельного, властного человека, но уж никак не для нежных пальцев слабой женщины. Потом он поднял глаза на нее:

— У нее были и другие кольца. Посмотрим?

Потребовалось несколько минут, чтобы разобрать драгоценности. На верхнем ярусе лежали драгоценные камни без оправ, кольца, серьги и другие мелкие безделушки, а внизу — гарнитуры, завернутые во фланель. Первый комплект был с изумрудами, второй — с рубинами, третий — с бриллиантами. Когда Фергюсон разворачивал последний сверток, Мадлен подумала, что увидит сапфиры, но вместо драгоценностей там была стопка старых писем.

— Что это? — спросила Мадлен.

Он развернул письма веером, на пол посыпался сургуч.

— Зачем он хранил их? — пробормотал Фергюсон, явно обращаясь к себе самому.

Сначала Мадлен подумала, что это любовные письма, но ошиблась. Получателем значился Фергюсон, а на конвертах стояла герцогский герб.

Бумаге передалась мелкая дрожь его рук.

— Что это, Фергюсон? — повторила она.

Он сложил письма аккуратной стопкой.

— Отец писал мне, пока я был в отъезде, но я не читал эти письма и отправлял их назад. Не думал, что увижу их снова.

Он аккуратно завернул их во фланель и положил на место.

— Ты не собираешься их читать?

— Не сейчас, — сказал Фергюсон.

Она отстранилась, не понимая его. Если бы она нашла письма от родителей, то была бы готова убить, лишь бы их прочитать!

Должно быть, он почувствовал, что она его осуждает, потому что взял ее руки в свои и прижал к груди.

— Мад, когда-нибудь я обязательно прочту их. Но я хочу, чтобы воспоминания о сегодняшнем дне были связаны только с тобой. Я знаю, что не завишу от отца и никогда не стану таким, как он. А письма подождут.

Она обняла его. Они стояли молча, сердце колотилось у нее в груди, но она больше не переживала. Он был единственным мужчиной, с которым она хотела быть рядом.

Через несколько минут, выбрав великолепное изумрудное кольцо, она покинула дом. Завтра утром Фергюсон нанесет Стонтонам официальный визит и попросит ее руки. Фергюсон поцеловал ее на прощание, и Мадлен выскользнула через черный ход в сад. Совсем скоро они будут жить вместе, но ей будет не хватать этих вечеров, приправленных щепоткой опасности. К счастью, с таким мужем, как Фергюсон, она никогда не будет скучать.

Она не могла поверить, что все позади, что все хорошо, что скоро все мечты осуществятся. И она с оптимизмом смотрела в будущее.

Три дня спустя на балу у леди Андовер Мадлен снова почувствовала приступ давнего страха. Ее чувства к Фергюсону не изменились, но ее положение в обществе — изменилось. Внешне все осталось прежним, она была той же скучной девой, но огромный изумруд на ее правой руке привлекал всеобщее внимание.

В течение двух дней шли переговоры с Алексом. Фергюсон не отклонил ни одного его требования, сколь бы чрезмерными они ни казались, и у Мадлен закралось подозрение, что Алексу просто нравилось выкручивать ему руки. Но слух уже пошел, Мадлен видели с кольцом Фергюсона, и все только и судачили об этом.

Многие радовались за нее. Например, леди Джерси была очень любезна и, как всегда, словоохотлива. Тетя Софрония, герцогиня Харвичская, тоже была в восторге, хотя и казалась немного расстроенной из-за обилия сплетен, которыми с каждым часом обрастала эта помолвка. Но не все были доброжелательны. То и дело звучали завуалированные — и не очень — оскорбления: мол, понятно, она засиделась в девицах, но это не повод бросаться на шею человеку с сомнительной репутацией, хоть бы и герцогу.

— Искренне надеюсь, что у него изменился характер в лучшую сторону, — произнесла одна леди с сомнением в голосе.

— Отличная партия, я уверена в этом, хотя и сказала леди Сефтон, что не стала бы устраивать свадьбу так скоро: прошло еще мало времени после трагической кончины его отца, — заметила другая.

— Вам понадобится крепкий замок на двери, если он тоже сойдет с ума, как его брат, — изрекла третья, видимо, считая, что преклонный возраст может служить извинением для глупости.

Предположение о том, что Фергюсон может разделить участь брата, удивило ее. Зная, что он совершенно нормален, она не ожидала от других такой подозрительности. Неужели всю оставшуюся жизнь ей придется быть свидетельницей того, как общество скрупулезно изучает Фергюсона на предмет малейших признаков начинающегося безумия?

Но когда он подошел к ней, все сомнения улетучились. Когда он был рядом, сплетни казались чем-то забавным и малозначащим.

— Любовь моя, как вы? — Он поцеловал ей руку, и тепло его губ моментально растопило лед в ее сердце.

— Надеюсь, после свадьбы станет легче.

Он провел большим пальцем по ее запястью, там, где учащенно бился пульс. Никто бы не догадался, что этот жест был интимным. Она не могла ни поцеловать его, ни подняться с ним в спальню, и это нежное прикосновение стало единственным утешением этого вечера.

— Нам нужно продержаться всего месяц, — сказал он, но прозвучало это как-то неуверенно.

Мадлен согласна была сыграть свадьбу и через неделю, но тетя наотрез отказалась от такой неприличной спешки. Августа была в восторге от предстоящего бракосочетания и уже подготовила приданое Мадлен, но она по-прежнему настаивала на том, чтобы Жозефина сопровождала ее и не оставляла наедине с будущим мужем, хотя и понимала, видя, как блестят ее глаза, что эти меры бесполезны. На самом деле Августа никогда не была пуританкой, просто считала, что даме подобает соблюдать внешние приличия. Поэтому, когда было объявлено о помолвке и Мадлен больше не угрожал скандал, она успокоилась и стала на многое закрывать глаза.

Тем не менее, если не случится чуда, весь следующий месяц они смогут видеться лишь урывками, при случайных оказиях вроде этого бала. После того, что она испытала в объятиях Фергюсона, Мадлен чувствовала себя так, будто ее упекли в монастырь.

Зазвучала мелодия вальса, Фергюсон подал ей руку: право на этот танец она с некоторых пор не могла отдавать никому, кроме него. Единственным проявлением его деспотичного характера оказался этот запрет, которому она была рада, потому что никакой другой партнер не устраивал и ее саму.

— Мэри говорит, вы вместе ходили за покупками, — сказал Фергюсон, когда они закружились в вальсе.

— Да, и твои сестры, определенно, стремились тебя разорить, — улыбнулась Мадлен. — Не могу их винить: они носили траур последние четыре года.

— Только не забудь, что тогда и ты окажешься в долговой тюрьме, — рассмеялся Фергюсон.

Его смех показался ей немного вымученным. Возможно, ему тоже не давали покоя косые взгляды: другие пары оставляли им слишком много места, чтобы это не выглядело стремлением держаться от них подальше. Мадлен, обратив на это внимание, решила не подавать виду, что это ее задевает. На ее губах, как всегда, играла приветливая и беззаботная светская улыбка.