Если вдуматься, можно было счесть за счастье, что в сентябре прошлого года некий господин (не знавший, кто она такая) предложил работу, которая занимала у нее первую половину дня. Платили за работу прилично, а помимо этого (как вскоре обнаружила Эмилия Форсетти) эта работа открывала возможности для выгодных побочных заработков. Брошь, которая досталась графине перед Рождеством, принесла сумму, позволившую безбедно жить три месяца. Но, как правило, ее добыча ограничивалась забытыми носовыми платками, гребнями, шалями или перчатками.

Было девять утра с несколькими минутами, когда Эмилия Форсетти выбралась из лабиринта узких улочек вокруг площади делла Брагора и приблизилась к Рива делла Скьявони, широкой набережной, ведущей от здания арсенала к собору Сан-Марко. Снегопад прекратился, но небо над лагуной по-прежнему напоминало ветхий мешок, готовый вот-вот порваться и просыпать на город густое облако снега.

Графиня шла по набережной мимо частокола из мачт множества парусных судов, окутанных туманом. Со стороны острова Сан-Джорджо (туман был слишком густым, чтобы различить церковь и здание монастыря на другом берегу) прозвучал тоскливый сигнал тревоги, а потом к этому звуку присоединился стон ревуна с небольшого парохода, из трубы которого в небо тянулся черный дым.

Эмилия Форсетти подняла воротник накидки и ускорила шаги. Порыв ветра рванул накидку, словно маленький черный парус, и графиня на какой-то миг ощутила неумолимый холод, который наползал на город со стороны лагуны. Она ждала, что вот-вот увидит дым из трубы «Эрцгерцога Зигмунда», потому что колесные пароходы «Австрийского Ллойда» почти никогда не опаздывали.

Однако ждать пришлось никак не меньше часа, пока «Эрцгерцог Зигмунд» медленно, по-черепашьи, подошел к причалу. Как видно, судно попало в шторм, дыхание которого выстудило нынешней ночью Венецию.

«Эрцгерцог Зигмунд» потерял большую часть релингов; даже полуют на носу был смят так, как будто по нему прошлось тяжеленной лапой какое-то могучее морское чудище. Из согнутой трубы тяжело сочился на верхнюю палубу дым, черный как деготь. Боковые створки огромных колесных ящиков беспомощно болтались, и при каждом повороте колеса металл проходился по металлу, отчего возникал невыносимый скрежет. Пассажиры, бродившие вдоль борта на негнущихся ногах, напоминали людей, проснувшихся после кошмарного сна. Они, наверное, – как надеялась Эмилия Форсетти, – много чего забудут в своих каютах.

Когда она наконец прошла через зал судового ресторана, чтобы попасть в каюты первого класса, было почти одиннадцать утра.

Большинство пассажиров, освободив каюты, оставили их двери открытыми, однако дверь в каюту номер четыре была заперта. Странно, но никаких причин для беспокойства. Эмилия Форсетти повернула дверную ручку в виде большого медного шара вправо – и белая дверь с зеленым номером четыре открылась.

Каюта была похожа на все остальные: ниша для двойной постели, встроенный шкаф, два стула и столик. Перед спальной нишей, задернутой пологом, графиня заметила пару сапог из коричневой кожи, рядом на стуле – небрежно брошенный сюртук и цилиндр.

Эмилия Форсетти замерла.

Первой её мыслью было, что мужчина за пологом еще не проснулся. Второй – что он тяжело болен. А до третьей дело так и не дошло, потому что услышала свой собственный голос, который звучал так неестественно, будто принадлежал кому-то другому.

– Синьор! Вы прибыли в Венецию!

Графиня затаила дыхание, прислушиваясь. Но единственное, что она услышала, был стук собственного сердца да топот лапок маленького животного, бежавшего по пустому пространству консоли под потолком каюты.

«Крысы покидают корабль», – подумала графиня. Она не смогла бы объяснить, почему именно эта мысль пришла ей в голову, но не сомневалась, что именно так дело и обстоит.

Две недели спустя Эмилия Форсетти полагала, что самым умным было бы немедленно покинуть каюту. Но вместо этого она, не двигаясь с места, тихонько запела: «Non sai tu che se l'anima mia…»[2] Графиня заметила, что звучание собственного голоса ее успокаивает.

Она отдернула полог постели, и возможно, именно мелодия, звучащая в голове, рассеяла ее внимание, помешала увидеть картину в целом Графине бросились в глаза лишь детали: старческая пигментация на руках мужчины, сиреневые узоры на его жилетке, рыжеватые волосы девушки и ее широко открытые глаза. Потом все сложилось в единую картину, и графиня зажала рот ладонью, чтобы не закричать от ужаса.

Мужчине, лежавшему на постели, было за шестьдесят. Он был при полном туалете, разве что без сюртука.

Серые брюки с бархатными полосками по бокам, под жилетом накрахмаленная рубаха, широкая черная бабочка, повязанная, видимо, перед самой смертью. Голова повернута вправо, так что входных отверстий от двух пуль в левой части черепа не заметить было невозможно.

За мужчиной, в глубине алькова, лежала молодая обнаженная женщина. В матовом свете каюты казалось, что тело ее обсыпано мельчайшей белой пудрой. На шее – следы удушения. На руках и на теле – кровоподтеки.

Эмилия Форсетти открыла рот, чтобы закричать, но не смогла и лишь слабо захрипела.

«Боже великий, – подумала она, – это мне снится. Надо ущипнуть себя за руку, чтобы проснуться». Вместо этого она сделала вот что: закрыла глаза и принялась медленно считать про себя. Дойдя до десяти, графиня поняла, как ей надо поступить.

Не дыша, Эмилия Форсетти подошла к столику. На нем стоял чернильный прибор, лежали перьевые ручки, газета на иностранном языке и два конверта.

На уголке одного из них была выдавлена золотая корона; другой – большой, коричневый, но все же не такой большой, чтобы его нельзя было спрятать под передником.

Она прислушалась, не идет ли кто-нибудь по коридору. Не услышав ничего подозрительного, Эмилия Форсетти аккуратно припрятала оба конверта.

А потом закричала.

Крик был пронзительным – его услышали на судне все. Капитан Ландрини, стоявший на своем мостике, от испуга пролил кофе из чашки, а помощник стюарда Путц, карлик-горбун с большими карими глазами, выронил поднос, который он как раз хотел отнести на камбуз.

Когда они ворвались в каюту – сначала Путц с капитаном Ландрини, за ними старший стюард Моосбруггер и матрос, сметавший снег с верхней палубы, – Эмилия Форсетти лежала, скорчившись, на полу. Она кричала так громко, что капитан и все остальные в первые мгновения даже не заметили тех двоих, в алькове.

Первым увидел трупы матрос. Так как он сильно заикался и его никто не мог понять, ему пришлось дернуть капитана Ландрини за рукав.

– Вон там! – только и выдавил из себя матрос, подтолкнув капитана к алькову.

Это были единственные слова, которые он выговаривал без труда. При других обстоятельствах матрос попытался бы сказать примерно следующее: «Командир, на постели лежат, по-моему, два покойника» или: «Этот тяжкий запах идет вон с той постели!»

Капитан Ландрини, измученный недавним десятичасовым штормом, повернул голову и ошеломленно застыл. Он оценил все детали сразу, и они запечатлелись в его памяти с удивительной яркостью: поза лежавшего на боку мужчины с двумя пулевыми отверстиями в черепе, за его спиной – девушка с кровоподтеками на теле и следами удушения на шее. Ландрини стало жутко, ему почудилось, будто воздух из каюты пропал, а стены ее вот-вот рухнут. Он спросил странно высоким голосом:

– Кто этот человек? И кто эта женщина?

Всякий раз, волнуясь, он начинал говорить таким голосом – высоким, почти женским. Боже правый, как Ландрини ненавидел себя в такие минуты! Но Моосбруггер не обратил на это никакого внимания. Он смотрел, кривя губы, на мертвых мужчину и женщину. Вид у него был такой, будто он наблюдает досадную неприятность, происшедшую по чьему-то недосмотру.

– Этот господин – надворный советник Хуммельхаузер из Вены, – наконец проговорил Моосбруггер. – Он еще нахваливал наши устрицы вчера вечером.