— А с Дмитрием-то, слышь, Помога, — Михаил не удержался похвастать, — вышло по всей моей воле!

— Неужто? — Масленым блином расплылось круглое лицо воеводы.

— А то! — И Михаил не удержал счастливой улыбки. — А ты говоришь — на медведя…

— Эх, князь! Какое дело-то! — Помога мял свои сильные руки, не зная, куда их деть, и все повторял: — Дело-то какое, эх, князь!

— Квасу-то дашь ли?

— Квасу! — с ревом ринулся из сеней воевода…

Лицом ростовский князь Дмитрий Борисович походил на оплывший воском свечной огарок. Узкая вверху голова книзу раздувалась широкими скулами и толстыми, красными от усердия к меду и жирной пище щеками. Да еще, разметанная аж по плечам, добавляла ему широты бородища, росшая от ушей подсолнечным полукружьем.

— Так что, Михаил Ярославич, — Дмитрий Борисович ласково улыбался, — виниться пришел.

— Винись.

Дмитрий Борисович удивленно вскинул рыжие бровки: ишь ты, суров Ярославич! То-то великий князь выскочил от него, как из мыльни…

— А и повинюсь, коли виноват! Только мы, Михаил Ярославич, соседи с тобой, распри промеж нас никогда не водилось. А то, что пошел на тебя, так ведь вестимо, великому князю служим…

Михаил досадливо передернул плечом:

— Говори, чего просишь.

— Что ж, своего прошу — не чужого. Отдай, Михаил Ярославич, Кашин, не наноси урона! — Он смотрел на Михаила детскими, будто пустыми глазками, в которых не углядеть было хитрого, расчетливого ума. — Ить кашинцы-то тебе открылись!

Михаил усмехнулся:

— Как не открыться — соседи.

— Дак и я говорю, соседи… — Дмитрий Борисович вдруг рассыпчато рассмеялся и подмигнул Михаилу: — А нам с тобой, может, еще и кашу вместе варить придется, больно ты мне по ндраву! А и дочки у меня — загляденье, что Анна, что Василиса…

— Про кашу не скажу, невесты еще не искал. — Михаил немного смутился от того, как неожиданно повернул разговор ростовский князь, но строгости не терял. — Города я твоего не трону, а ты мне за то триста гривен серебром откупа дашь.

— Триста! — Дмитрий Борисович всплеснул руками, как моль пришиб. — Я отроду столько с Кашина не имел!

— Ростов велик, найдешь! — отрубил Михаил.

Дмитрий Борисович притворно вздохнул, мол, какое уж там богачество! А в душе возгордился: велик-то Ростов его умом да усердием. Если б еще брат Константин пристяжным ровно шел, а не рвал на сторону. С деньгами-то и при татарах жить можно…

— Не убавишь ли, князь? Поход один сколько добра унес!

— А ты не ходил бы.

Дмитрий Борисович по свойству сребролюбивой души кривил ею даже перед самим собой. Одну цель он уже поразил походом: накануне его, никто про то еще и не знал, Дмитрий Борисович просватал старшую дочь Ульяшу за сына великого князя Ивана. Оттого и вынужден был поддержать свата в походе против Твери. Этот бесславный, но и бескровный поход, считай, и встал ему за дочкой в приданое. А дома-то еще две дочки на выданье!..

Дмитрий Борисович аж зажмурился от удовольствия, что так приятно повернул разговор с Михаилом. А то, что тот замялся покуда, — это все пустяки, да и что он скажет без Ксении Юрьевны? Хорошего-то жениха сыскать тяжело, а сосватать дело нехитрое. Уж он-то с Ксенией Юрьевной торговаться не станет. А союз с высокородным тверским князем многое обещал в будущем и Ростову — это Дмитрий Борисович понимал. Ему уж и денег было не жаль, будто платил сам себе…

Однако для порядку он еще несколько времени загибал на руках пальцы, хмурился, сокрушенно качал головой, а потом вдруг легко согласился:

— Ладно, князь, будь по-твоему, — и весь подался навстречу, растаял хомячьим лицом, как воск от огня. — Право слово, больно ты мне по ндраву, привязался к тебе, как к сыну родному! И матушке то скажи… А уж оплошки моей не помни…

Знал Михаил цену его словам, а не мог не порадоваться, даже лицом посветлел:

— И я зла за собой не держу.

Прощаясь, Дмитрий Борисович посерьезнел:

— Вот что, Михаил Ярославич, дело, конечно, дальнее, а я ведь тебе не на потеху про дочек сказал. — Михаил хотел было возразить, но Дмитрий Борисович не дал. — И матушке то передай от меня с поклоном: коли сватов пришлет, отказу не будет.

На том и расстались. Но в дверях ростовский князь обернулся — совсем было выскочило из головы:

— Да, Михаил Ярославич, еще тебя о малом прошу — отдай переметчика.

— Откуда прознал? — удивленно спросил Михаил, сразу вспомнив Тверитина.

— Рыжий зело — приметен!

— Не холоп он, волен себе князя искать. А коли ко мне прибился… я своих людей не сдаю, — сказал Михаил.

— Верно говоришь, не холоп, — согласился Дмитрий Борисович. — Однако он от меня с-под суда ушел.

— Как от тебя?!

«Соврал-таки рыжий. То-то мне давеча не поверилось! Зачем только? Весть-то все же донес…»

— От меня… — подтвердил Дмитрий Борисович и пояснил: — Татарчонка, сына баскакова[27], загубил без вины.

Дело было, видать, серьезно. «Ишь как весь искрутился…»

— Помога!

Помога Андреич неслышно возник у дверей.

— Ефремку этого… отдай вон князю.

— Тверитина, что ли? — недоуменно переспросил Помога.

— Ну… — выдохнул Михаил.

Помога не смел возразить Михаилу, но и не торопился выполнять приказание — нарочно мялся в дверях. И что-то остановило князя:

— Постой, Помога, ко мне его сначала веди…

— Эвона что, Тверитин!.. — ухмыльнулся Дмитрий Борисович.

Впрочем, это недоходное дело уже не волновало его. Сердце ростовского князя грело другое: как ловко он девок своих просватал! Это же надо иметь такой ум! Одно было нехорошо: кому рассказать — не поверят, что он у Кашина с обоими супротивниками свадебные каши заваривал…

Ефрем косо поглядывал на князя, не в силах долго выдерживать его взгляд.

— За что убил, спрашиваю?

— Не об милости прошу — отдай меня, князь.

— За что убил, говорю? Что, железом тебя пытать?

— За девку.

— За девку?

— Свадьба у нас должна бы… А здесь баскаков сын скараулил ее и свез… Утром, битую до смерти, кинули отцу под ворота. Другим на страх…

— А как дознал, что он это?

— Люди видели, не тайком увозил.

— Князь, выходит, не твою сторону взял?

— Девок много, а у Баталки один был сын… — Скрипя зубами, Ефрем покачал головой. — Отдай меня, князь. Не отступится Дмитрий, он с баскаком с одной чаши пьет.

— Молчи!.. — Михаил кивнул воеводе: — Поклонись от меня ростовскому князю да передай, что мой пасынок Ефремка Тверитин ищет поля на своих обидчиков, коли такие есть.

Помога, перхая горлом, пятясь и в поклоне скрывая смех, исчез за дверями.

— Князь! — Ефрем упал на колени.

— Молчи! Бог над теми, кто в поле смерть ищет, коли соврал — подохнешь…

В прежние времена с поединка зачинали, а ныне заканчиваем — смеялись по обе стороны. Радостно было и тем и этим, что воевать не пришлось; а и обиды не было никакой! А тут еще тверской князь потеху придумал: стравить молодцов на поле!

Ефрем пошел от своих рядов на той же каурой кобылке. Как был в одной рубахе, так и пошел, будто на смерть. Из оружия лишь меч в руках, да из сапога рукоятка ножа торчит. Ладно в последний миг кто-то щит ему сунул…

От ростовцев на вороном жеребце, бросавшем с губ желтую пену, в круглой мисюрке[28] вышел, видно, баскаков нукер[29]. Пригнулся до гривы, уши коню прикусывает, ярит, но ходу пока не дает жеребцу. Сабля в ножнах, в одной руке копье. Наконец над полем пронесся тонкий пронзительный визг — татарин дал коню повод. Только рваная трава и земля летят из-под копыт жеребца.

Ефремова лошаденка топчет землю на месте, млеет, оседает на задние ноги. Тверитин одновременно бьет ее ногами под брюхо, а уздой задирает морду, не дает сойти с места.

Замерли крики в рядах — сомнет сейчас нукер ростовского переметчика!