Однако и здесь, среди покойных родных лесов, тревога не оставила князя. Темные, загадочные полунамеки юрта-джи Ак-Сабита лишь утвердили его в мыслях о том, что Руси готовится новая пакость. Причем было ясно, что Ак-Сабит, бессомненно, знал больше, чем сказал Михаилу.

Юрта-джи — человек-сторож, разведчик, в чью службу входит обязанность знать если уж не все, то как можно больше из того, что происходит в самой Орде и за ее пределами. Однако какой же веской должна была быть причина, по которой сам советник Гурген Сульджидей (как предполагал о том Михаил) заставил хана внезапно отправить его на Русь и даже дал ему провожатых, чтобы провели сквозь буран.

Истина не бывает истиной наполовину, но ложь может казаться правдой. Особенно государева или татарская ложь — милостивая, улыбчивая, вероломная. Где хан — там и правда, так говорят в Сарае. А надо бы говорить иначе: где хан — там и ложь…

Впрочем, об Орде, хане Тохте, Сульджидее, обо всем том, что прошло, князь уже не поминал. Пытаясь предугадать события, он думал лишь о том, что ждет его на Руси.

По зимней поре и путников не было, только деревья летели навстречу.

Первыми, кого встретил Михаил, были рязанские князья Федор, Константин и Ярослав Романовичи. Встретили они тверского князя с искренней приязнью и ни за что не хотели отпускать без пира и гостевания. В иное время Михаил с охотой задержался бы у них. Осиротев, братья не потащили каждый на свою сторону Рязанскую землю, а, напротив, дружно сплотились, чем дали редкий по тем временам пример княжьим гнездам. Отец их, славный Роман Олегович, кровью своей завещал им жить в вере, мире и добросердечии, и сыновья держали его завет.

А страшную мученическую смерть Роман Олегович принял от сменившего хана Берке будто бы больно доброго, как о нем и по сю пору говорят в Сарае, брата его Менгу-Тимура, тайного же убийцы и Михайлова отца, что тоже сближало тверского князя с рязанскими братьями.

Вместе с Ордой Менгу-Тимур принял от брата магумеданскую веру и, наверное, первым из татар служил ей столь ревностно. Менгу-Тимур, в отличие от осторожного брата, отдался магумеданству со всей царской страстью и так был усерден в нем, что возненавидел иные учения и стал уничтожать всякого «неверного» уже не потому лишь, что нуждался в его стадах, пастбищах, ином богатстве или просто из склонности к первенству, как делали это Чингис и Баты, а из одного ревностного служения Алкорану, не терпящему божественного соперничества.

Сказывают, Роман Олегович неосмотрительно упрекнул хана в ослеплении ума. Тому о том донесли, как уж водится. Менгу-Тимур призвал к себе рязанского князя и хотел было сначала заставить его отречься от своих слов, а уж после убить, но Роман Олегович от слов своих не токмо что не отрекся, а еще и прибавил от себя, что воистину думал и о магумеданстве, и о заблудшем его последователе хане Менгу-Тимуре…

Умер он, славя Господа.

Его отрубленную голову со снятыми ножом волосами хан приказал воткнуть на копье и так, на копье, привезти в Рязань в назидание всем православным и сыновьям.

Как не были любезны рязанские братья, Михаил настоял на своем и, после краткой передышки, необходимой людям и лошадям, снова тронулся в путь.

Странно, но ни о чем, что подтверждало бы его тревоги, братья ему не сказали. На Руси было тихо и благолепно: ни глада, ни раздора, ни мора. Правда, с месяц назад старший брат Федор получил грамотку от Андрея из Городца, в которой он призывал рязанских братьев поддержать его против великого князя Дмитрия. Но такие грамотки от времени до-времени князь Андрей и прежде всем рассылал, вероятно все еще безумно надеясь, что кто-то его поддержит. Куда там! Устали люди от разора и крови, а мира ждать от князя Андрея все равно что от хищного зверя ласки. Медведь-то, тот тоже — сначала лизнет, а уж потом и откусит…

Да, вот что еще порадовало Михаила в Рязани: начинали уже князья понимать, что одной лишь своей выгодой и корыстью не прожить, одной лишь своей силой не то что от татар, а и от мордвы или чуди не оборониться, когда б они храбрости набрались… Тот же князь Константин сказал Михаилу то, о чем он и сам тайно думал, о чем прежде и помыслить было нельзя, не говоря уж про то, чтобы кому-то довериться. Сказал ему князь Константин, не прошло ли достатнее время с тех пор, когда русский глаз не смел поднять на татарина, сказал, что довольно уже князьям друг с другом собачиться и одну лишь русскую кровь проливать, сказал, что пора уже под одним знаменем Русь собирать, и дал на то Михаилу поруку в поддержке, коли он, Михаил, когда-нибудь найдет на то дух, силу и мужество…

Ах, Константин Романович! Разве соберешь ее, Русь-то? Вон она какая раскидистая! И не поймешь, кто ей нужен, Андрей ли или иной кто?..

А если Андрей все шлет свои волчьи грамотки, знать, не теряет надежды. Да и к хану Тохте он ездил, поди, не один кумыс пить! Только кто же его поддержит? Московский брат Даниил Александрович да Федька Черный? Вот уж кто всякой каверзе рад…

Внук Мстислава Давидовича Смоленского, князь можайский Федор Ростиславич, когда-то обойденный на Смоленске старшими братьями Глебом и Михаилом, видать, навсегда затаил обиду на белый свет. И оттого такой пакостливой стала вся его жизнь, что нарекли его Черным. Женился он на ярославской сироте, дочери князя Василия Всеволодовича, княжне Марии. А на Ярославле правил совместно с тещей, вдовой Василия Всеволодовича, княгиней Ксенией. Много обиды и притеснений сделал он ярославцам. Да и жену свою Федор не любил. Всему городу на позор, нарочно изводил ее так, что она недолго и прожила. Впрочем, оставив супругу сына Мишу. Всякие слухи и домыслы ходили в городе о ее смерти, в то, что смерть к ней пришла в свой срок и сама по себе, мало кто верил. Однако в гробу Мария лежала молчалива и сказать наверное, отчего умерла в полной силе и красоте, конечно же не могла. Федор же, по скорой смерти супруги, отбыл для развлечения к хану Ногаю. Ярославцы хотя бы тому были рады и, заставив принять схиму княгиню Ксению (тоже не отличавшуюся добродетелями), поставили своим князем Михаила, сына Федорова.

Чего Федор искал у Ногая — никто не знает, а уж что нашел — то нашел. Юная царевна, ногайская дочь, так пленилась красотой Федора Ростиславича (а видом он и впрямь был отличен), что уговорила отца выдать ее замуж за русского князя. По странной прихоти, верно, для вящего искушения, в прелестный сосуд может Господь поместить такое душевное непотребство, какому и имени нету. Разве что Федька Черный? И для него, дабы получить благословение на супружество константинопольского патриарха, татарская царевна даже крестилась в православную веру, приняв имя Анны.

Став Ногаевым зятем, Федор с новой женой вернулся в Ярославль, где, ужаснув зверством новокрещеную Анну, уж не дал пощады никому — ни боярам, ни безвинному сыну. Одним словом, Черный.

Татарская же царевна оказалась усерднейшей христианкой и остальную жизнь отмаливала грехи мужа и даже поставила в память о пасынке, которого не успела узнать, храм в честь его тезоименинника Архистратига Михаила.

Истинно: неисповедимы пути Господни!

— Князь! Князь!

Михаил очнулся от полудремы, выглянул из возка. Ефрем показывал плетью вперед, но с низкого возка да еще из-за широкой спины ездового Пармена Силы ничего не было видно.

— Да что там?

— Коломна!

— Ну, чего орешь-то?

— Горит, князь!..

Как был в кафтане, Михаил выскочил на снег.

Первые возки только выходили на лесную опушку, последние на версту растянулись в бору. Не дожидаясь коня, Михаил бегом кинулся к просвету среди дерев, за которыми уже начинались коломенские заливные луга.

Коломна уже отгорела.

Слабые, но широкие дымы даже издалека никак нельзя было принять за печные: весь город курился спаленной, потухающей головней. Перед крепостью чернели остовы сожженных посадских изб, сама крепость с порушенными бойцовыми вежами и осевшими городницами зияла пустой дырой сгоревших ворот. Из-за стен уродливо торчали обезглавленные, закопченные каменные своды церквей, оплыло, слизанное огнем, олово куполов. На пепелище перед крепостью копошились редкие люди…