Если законы канонического права еще не так давно заявили о себе в такой стране, как Франция, то можно ли удивляться тому, что на них ссылались в таком обществе, как Испания XV века? Крещенные, вернувшиеся к иудаизму, считались еретиками, и Церковь была вправе потребовать поддержки государства, чтобы покарать отступников. Голоса в поддержку наказаний стали раздаваться все чаще. Некоторые новообращенные с рвением неофитов вступили в борьбу как с евреями, так и с марранами (теми, кого начали называть «иудействующими»): первые, по их мнению, упорствовали в своем заблуждении, а вторые опорочили всех новообращенных, заставив усомниться в их искренности. В середине XV века именно из-под пера двух «conversos» вышли самые едкие памфлеты, направленные против их бывших единоверцев. В тексте, написанном в 1459 году («Fortalitium fidei»), францисканец Алонсо де Эспина утверждает, что иудействующие заслуживают изгнания, а иудеи одним лишь своим присутствием мешают новообращенным ассимилироваться полностью. Если в своем очерке «Lumen ad revelationem gentium» (1465) иеронимит Алонсо де Оропеса и выступает в защиту «conversos», то делает это лишь для того, чтобы еще сильнее обрушиться на иудеев и тех, кто втайне исповедует их веру. Он также убежден в том, что одно присутствие иудеев в христианском обществе побуждает других обращаться в иудейскую религию, и, в свою очередь, советует применять к иудействующим суровые, строжайшие меры. Тогда кастильский король Энрике IV решил обратиться к папе, намереваясь получить разрешение на создание инквизиции; затем, правда, он утратил интерес к этому делу.

И дело здесь не только в тайном исповедании иудейской веры. В Испании начали проявляться и материалистические тенденции, редкие для других стран или вовсе в них отсутствующие. Люсьен Февр приложил немало усилий, чтобы доказать, что неверие не входило в «духовный инструментарий» человека XVI века: тогда нельзя было и помыслить, что кто-либо может называть себя материалистом или атеистом. Но пример Испании доказывает обратное. Инквизиция будет преследовать многих людей, обвиненных в речах такого толка: «Как и все живые существа, человек рождается, растет и умирает; а после смерти нет более ничего». Подобные утверждения оказались возможными в стране, в которой сосуществовали три религии, заронившие в некоторые души склонность к скептицизму («все религии друг друга стоят») и даже к вольнодумству («нет ничего трансцендентного или сверхъестественного, нет и религии»). Единственный советник человека — это разум: таковы были идеи, бытовавшие в среде евреев, разрывавшихся между своей верой и навязанным им христианством; именно такие мысли приводили к своего рода безразличию к любой религии. Существование этих убеждений подтверждает анонимный памфлет, ходивший по Севилье в 1478 году[35]. Его автор был убежден в том, что ничто не мешает человеку исповедовать одновременно и иудаизм, и христианство; напротив, иудаизм позволяет совершенствовать христианство, поскольку он его превосходит. Автор делает оговорки в отношении догмата Святой Троицы и иконопочитания, утверждает, что иудеи слишком умны, чтобы поверить в тот вздор, что несут священники, и иронизирует по поводу суеверий, распространенных в католическом простонародье. Именно в такой среде, проникнутой скептицизмом и материализмом, появляется на свет книга «Селестина» (1499). Труд этот пропитан духом, не имеющим ничего общего с католическим: его персонажей нельзя назвать грешниками, но при этом они остаются равнодушными к учениям Церкви. Перед нами произведение, чуждое любой идее трансцендентного и рекомендующее, как кажется, обратиться к подлинной, естественной вере и морали. Через сто пятьдесят лет философское переосмысление этой идеи появится в трудах Спинозы, выходца из семьи португальских евреев.

Отсюда понятно, в какое смятение повергали государственных мужей и отцов Церкви публичные проявления взглядов, столь мало сходных с постулатами традиционного католицизма и доминирующей идеологии. Не слишком ли далеко зашли власти в толерантности? — вот что давали понять королеве Изабелле уже с 1475 года. Монахи напоминали о «адских устах», кои славят дьявола и поносят Бога нашего и Богоматерь. Они же, как и другие, находили, что в королевстве стало слишком много богохульников, вероотступников и ложных новообращенных. Многие «conversos», по их словам, используют новую веру для того, чтобы получить доступ к общественным должностям и церковным бенефициям, но при этом почти открыто исповедуют иудаизм: делают обрезание своим детям, не занимаются никакими делами в шабаш, читают иудейские молитвы, отмечают Пасху и другие иудейские празднества, погребают умерших в соответствии со своими обычаями. Недоверие к евреям проникло во все круги общества. В 1477-1478 годах, в ходе своего путешествия по Андалусии, католические короли на несколько месяцев задержались в Севилье, что позволило им лучше разобраться в ситуации.

Именно во время пребывания королевской четы в Севилье было принято решение о создании специального суда, призванного строго наказывать иудействующих: это и была инквизиция. В 1507 году Фердинанд подтвердил принятое решение: по его словам, в тот момент нельзя было действовать иначе, ибо положение в Андалусии становилось угрожающим. От кого же исходила эта инициатива, от короля или королевы? Ответить можно, не опасаясь ошибиться: от короля. Действительно, нам известно, что по меньшей мере двое из влиятельнейших советников королевы — кардинал Мендоса, архиепископ Севильский, и Эрнандо де Талавера — отказывались использовать насилие для обращения неверных в христианство. Суть проблемы от них не ускользнула: множество «conversos» получили недостаточное религиозное образование или не получили его вовсе; как требовать от них почитания и исполнения христианских законов, если многим из них они неведомы? Как можно наказывать за ошибки, проистекающие из незнания? Однако сомнения подобного рода не волновали окружение Фердинанда. В своей «Истории инквизиции», изданной в начале XIX века, Льоренте, по долгу службы прекрасно разбиравшийся в тайнах этого института, тщательно изучил ходы и действия, которые привели к созданию инквизиции, и без малейших колебаний признал в них руку короля Фердинанда[36]. В конце века к такому же выводу пришел другой специалист в этой области, Г. Ч. Ли: в большом корпусе писем, предназначавшихся служителям инквизиции, крайне редко можно обнаружить подпись Изабеллы, тогда как подпись Фердинанда встречается очень часто. В этих документах король почти всегда использует первое лицо единственного числа, оставляя в стороне «множественное величия»: он говорит о «моем сборщике штрафов», «моей счетной палате», «моем совете» (речь идет о совете инквизиции). Говоря о последней, Фердинанд, как кажется, не придает значения соглашению 1475 года, в котором говорится о том, что на официальных актах должны стоять две подписи, короля и королевы. В архивах инквизиции хранится крайне мало документов, в которых можно найти упоминания Фердинандом «сиятельнейшей королевы, дражайшей и любимейшей супруги»; все выглядит так, словно король полагал, что этот орган находится исключительно в его ведении, а посему можно предположить, что именно он желал его учреждения[37]. Льоренте к тому же замечает, что в своем завещании королева Изабелла не оставила ни единого упоминания об инквизиции, тогда как Фердинанд, напротив, посоветовал своим преемникам сохранить этот институт. А потому резонно будет заключить, что именно Фердинанд, навязав свою точку зрения, учредил в Испании инквизицию, несмотря на то что сегодня многие стремятся забыть о его роли и возложить всю ответственность на его супругу, обвиненную в данном случае в фанатизме.

Как бы то ни было, короли получили от папы Сикста IV буллу «Exigit sincerae devotionis» от 1 ноября 1478 года (дата основания испанской инквизиции), однако прошло еще два года, прежде чем они воспользовались предоставленной им возможностью. Отсрочка эта, вероятно, объясняется нежеланием королевы ввязываться в дело, грозящее беспощадными репрессиями. Ее ближайшие советники, должно быть, убедили ее помедлить с приведением буллы в дело. Гораздо лучше было бы учить и наставлять новообращенных, а не жестоко наказывать их: таким образом можно было бы уменьшить количество иудействующих и, возможно, обойтись при этом без строгих мер. Мендоса велел выпустить катехизис, который был разослан во все церкви диоцеза, и попросил священников посвятить все свое время религиозному просвещению паствы и особенно новообращенных. Талавера лично отправился в Севилью, чтобы проповедовать в ней слово Божье — и предупредить «conversos» о преследованиях, кои грозят обрушиться на них, если те не поменяют образ жизни. Оба деятеля были убеждены в том, что карательный процесс еще можно задержать. Однако их кампания в целях евангелизации была затеяна слишком поздно и не принесла желаемого результата. «В том не было большого толку», — признал хронист Пульгар, бывший из числа «converso» и ненавидевший инквизицию. Новообращенные христиане Севильи не приняли всерьез этого запоздалого наставления. Такое поведение не могло не убедить сторонников строгих мер в правильности их действий. Государи уступили. 27 сентября 1480 года они назначили первых инквизиторов, которые тотчас же обосновались в Севилье.