Он приходил несколько раз в год, обливаясь потом, задыхаясь от ходьбы, и всегда был не в духе оттого, что ему приходится работать. И завидев Цветок Груши, он ворчливо здоровался с ней, а она, хотя и кланялась ему, как того требовали приличия, старалась не разговаривать с ним, потому что за последнее время он стал человеком распущенным и тайком плотоядно посматривал на женщин.

Однако, видя, что он бывает у арендатора, Цветок Груши думала, что земля попрежнему остается у старых хозяев и что Ван Средний смотрит за своими участками и за участками младшего брата, а что было на самом деле — ей никто не сказал. Цветок Груши была не из тех, с кем легко сплетничать, она со всеми, кроме детей, держалась спокойно и холодно, и хотя она была кроткого нрава, люди почему-то боялись ее. У нее не было подруг, и только последнее время она стала водить знакомство с монахинями, которые жили неподалеку в монастыре — тихой обители из серого кирпича, за зеленой ивовой изгородью. Этих монахинь она с радостью принимала, когда они приходили проповедывать ей свое кроткое учение, слушала их, а после того долго раздумывала над их словами, страстно желая выучиться хотя бы настолько, чтобы самой молиться о душе Ван Луна.

Цветок Груши так и не узнала бы о продаже земли, если бы в том же году, когда крестьянин-арендатор купил первый участок, маленький горбун, сын Вана Старшего, не пошел за отцом в поле, следуя за ним на расстоянии, — чтобы тот его не заметил.

Этот горбун был очень странный мальчик и нисколько не походил на других детей во дворах большого дома. Неизвестно, отчего мать не взлюбила его с самого дня рождения, может быть оттого, что он был не такой румяный и красивый, как другие дети, а может быть оттого, что ей надоели частые роды и сына она не взлюбила еще до его рождения. Вот из-за этой нелюбви она сразу же отдала его вскармливать одной из рабынь, но и эта рабыня его не любила, потому что ради этого ребенка у нее отняли родного сына. Она говорила, что глаза у него умные не по возрасту и что очень дурно, когда у ребенка такие глаза. Она говорила еще, что в нем много злости и что он нарочно кусает ее, когда сосет грудь. И однажды, кормя мальчика грудью, она взвизгнула и уронила его прямо на каменные плиты двора, где сидела в тени под деревом, а когда все сбежались и стали спрашивать, что случилось, она ответила, что ребенок укусил ее до крови, и показала грудь, и, правда, грудь была в крови.

С этого времени мальчик рос горбатым, и, казалось, вся сила роста ушла в большой горб, придавивший ему плечи, и все стали звать его Горбуном, даже родители. Никому не было до него дела, потому что он был такой хворый, да и кроме него были другие сыновья; никто не заставлял Горбуна учиться грамоте или хоть чем-нибудь заниматься, и он рано приучился прятаться от людей, а особенно от своих сверстников, которые жестоко издевались над его горбом. Он, крадучись, пробирался по улицам и уходил далеко за город один, прихрамывая на ходу и сгибаясь под тяжестью груза на спине.

В тот день он незаметно вышел за отцом и старался не показываться ему на глаза, зная, что отец бывает не в духе в те дни, когда ему нужно итти в поле; так он и шел за ним, крадучись, до старого глинобитного дома. Ван Старший прошел дальше в поле, а горбун остановился посмотреть, кто это сидит на пороге дома.

Это была дурочка, дочь Ван Луна, которая, как всегда, сидела, греясь на солнце, но теперь это была немолодая женщина, ей было почти сорок лет, и в волосах у нее показались седые пряди. Но разумом она попрежнему осталась ребенком и сидела, гримасничая и складывая свой лоскуток. Горбун с удивлением смотрел на нее, так как видел ее в первый раз, а потом начал злобно передразнивать ее и тоже строить гримасы и так громко щелкать пальцами под самым ее носом, что бедняжка начала плакать со страха.

Цветок Груши вышла посмотреть, что случилось, и, завидя ее, мальчик побежал, хромая и подпрыгивая, в остролистую тень бамбуковой рощи и спрятался там, выглядывая, как звереныш. Но Цветок Груши узнала его и, улыбнувшись кроткой и печальной улыбкой, достала из-за пазухи сладкое печенье, которое носила с собой, чтобы уговаривать дурочку, когда та по какой-то странной прихоти упрямилась и не хотела слушаться. Это печенье она протянула горбуну; он сначала смотрел недоверчиво, а потом вышел из засады, схватил печенье и целиком запихал его в рот. Мало-по-малу она уговорила ребенка подойти ближе и сесть рядом с ней на скамью возле двери, и видя, как он неловко садится на скамью, каким маленьким и измученным кажется его лицо от тяжелого горба на спине и какие недоверчивые и печальные у него глаза, она не могла понять, взрослый он или ребенок, — такой он был жалкий, и, протянув руку, она обняла его уродливое тело и сказала мягко и сострадательно:

— Скажи мне, кто твой отец, не сын ли ты моего господина? Я слышала, что у него есть такой, как ты.

Ребенок угрюмо кивнул головой и стряхнул ее руку, словно собираясь уходить. Но она приласкала его, дала ему еще печенья и сказала, улыбаясь:

— Мне кажется, что ты похож на моего покойного господина, — у тебя такой же рот, как у него, он похоронен под финиковой пальмой, там на холме. Мне очень тяжело без него, и я хотела бы, чтобы ты приходил почаще, — ты чем-то напоминаешь его.

До сих пор ни один человек не говорил горбуну, что хочет его видеть, и он привык к тому, что братья оттирают его в сторону и что слуги не обращают на него внимания, хоть он и сын богача, и прислуживают ему в последнюю очередь, зная, что мать его не любит. Он посмотрел на нее жалобно, губы у него задрожали, и вдруг, сам не зная почему, он заплакал и, плача, приговаривал:

— Я сам не знаю, отчего плачу, лучше бы ты не доводила меня до слез…

Тогда Цветок Груши успокоила его, поглаживая по горбатой спине, и мальчик чувствовал в ее прикосновении ласку, и ему было приятно, хотя он не сумел бы сказать почему, и он сам не заметил, как успокоился. Но она скоро перестала его утешать. Цветок Груши смотрела на него так, как будто бы спина у него была такая же прямая и крепкая, как у других, и после этого горбун стал часто навещать ее, потому что никто не беспокоился, чтó он делает и куда ходит. Мальчик приходил каждый день и наконец всей душой привязался к Цветку Груши. Она умела с ним обращаться, делая вид, что без него не может справиться с дурочкой и нуждаемся в его помощи, тогда как до сих пор он никому и ни на что не был нужен, и уже через несколько месяцев он стал спокойнее, мягче, и прежняя злоба почти оставила его.

Если бы не этот мальчик, Цветок Груши, может быть, никогда не узнала бы, что братья продают землю. Мальчик, сам того не зная, рассказал ей об этом, потому что привык говорить с ней обо всем, что придет в голову, и как-то сказал:

— У меня есть брат, который будет великим полководцем. Скоро мой дядя будет важным генералом, а брат мой живет у него и учится военному делу. А когда дядя станет правителем, то сделает брата своим главным полководцем, я слышал, как мать это говорила.

Цветок Груши сидела на скамье у дверей, разговаривая с мальчиком, и сказала спокойно, глядя в сторону на поля:

— Разве твой дядя такое важное лицо? — Она помолчала, а потом прибавила: — Лучше бы он не был военным, это жестокое дело!

Но мальчик, хвастаясь, закричал:

— Да, он будет самый важный генерал, и, по-моему, нет ничего лучше, как быть храбрым воином, настоящим героем! И мы все тоже будем знатными людьми. Отец и другой дядя каждый месяц посылают ему серебро для того, чтобы он стал генералом, и за серебром приходит страшный человек с заячьей губой. Но когда-нибудь мы всё получим обратно, так отец говорил матери.

Когда Цветок Груши услыхала об этом, ей пришло в голову страшное подозрение. Подумав немного, она сказала кротко, словно это не имело никакого значения и спрашивала она только из праздного любопытства:

— Откуда же берется столько серебра, хотела бы я знать. Может быть, второй твой дядя берет его из своей лавки?