— Оставайся, у меня есть банка засахаренного имбиря, сладкий корень лотоса и всякие лакомства, какие любят молодые люди! Я еще не забыла, каковы молодые люди, — нет, хоть я и стара и толста, а все же помню ваши повадки!

И положив руку ему на плечо, она засмеялась своим жирным смехом и подмигнула ему. Он сразу почувствовал к ней отвращение и, выпрямившись, чопорно распрощался и быстро ушел. Но старческое хихикание играющих женщин неслось ему вслед, когда он проходил через двор.

И хотя он ушел, воспоминания продолжали тревожить его, и, отгоняя их, он твердил себе, что жизнь его теперь не здесь, а далеко отсюда, и что пора ему в дорогу, и как только он побывает на могиле отца и исполнит свой долг, — а это было особенно нужно теперь, перед началом дела, — он опять уедет прочь от этих дворов. И на следующее утро, на шестой день своего пребывания здесь, он сказал Вану Среднему:

— Дольше мне нельзя оставаться, побываю только на могиле отца, сожгу благовония и уеду, не то мои люди распустятся и обленятся, а перед ними еще долгий и трудный путь. Мне нужны деньги. Сколько ты мне дашь?

Ван Средний ответил:

— Я буду тебе давать каждый месяц, сколько условлено.

Ван Тигр крикнул нетерпеливо:

— Будь уверен, я возвращу тебе все, что беру взаймы! Теперь я пойду на могилу отца. А ты позаботишься, чтобы племянники были готовы в дорогу и чтобы они не напились и не объелись сегодня, потому что мы выступаем завтра на заре! — И он вышел, сожалея о том, что опять придется брать с собой старшего племянника, и не зная, как отказаться, чтобы не вызвать раздоров. Он захватил с собой курений из домашнего запаса и отправился на могилу к отцу.

При жизни Ван Луна отец и сын были далеки друг другу, и детство Вана Тигра было тяжелое, потому что отец решил, что младший сын должен остаться на земле, и Ван Тигр вырос, ненавидя эту землю. И подходя к старому глинобитному дому, который теперь принадлежал ему, Ван Тигр чувствовал к нему ненависть; в нем он провел свое детство, но не любил его, потому что дом этот был когда-то тюрьмой для Вана Тигра, и ему казалось, что он никогда из нее не освободится. Держась подальше от дома, он обошел его кругом и через небольшую рощицу приблизился к холму, где были семейные могилы. Подходя быстрыми шагами к могиле, он услышал чей-то тихий плач и удивился: он знал, что Лотос играет сейчас в карты, да это и не могла быть она. Он замедлил шаги и, подкравшись ближе, выглянул из-за деревьев. Более странного зрелища ему никогда приходилось видеть: Цветок Груши лежала на траве, уронив голову на могилу Ван Луна, и плакала, как плачут женщины, когда думают, что поблизости никого нет и нечего бояться непрошенных утешений. Рядом с ней сидела под лучами осеннего солнца его сестра, дурочка, которой он уже много лет не видел, и теперь, хотя волосы ее почти совсем поседели и лицо было сморщенное и маленькое, она попрежнему играла красным лоскутком, складывая и развертывая его и любуясь тем, как вспыхивает солнце на красной материи. И покорно держа ее за полу халата, как делают дети, выполняя просьбу человека, которого любят, сидел маленький калека-горбун. Он повернулся лицом к плачущей женщине, и губы у него горестно морщились, он и сам был готов заплакать вслед за ней.

В изумлении Ван Тигр остановился, как вкопанный, прислушиваясь к тихому горестному плачу Цветка Груши, который шел откуда-то из глубины ее существа, и вдруг почувствовал, что больше слушать не в силах. Весь старый гнев против отца проснулся в нем, и этого он не мог вынести. Он бросил курения там, где стоял, повернулся и зашагал прочь, тяжко вздыхая и не замечая, что вздыхает. Он бросился почти бегом через поле, зная только одно, что нужно уйти прочь отсюда, от этой земли, от этой женщины, и вернуться к своему делу. Он шел через поля, под скупыми лучами осеннего солнца, яркими и холодными, но не замечал ничего и не видел в этом красоты.

Ван Тигр встал на рассвете и сел на своего рыжего коня, а конь его не стоял на месте и нетерпеливо бил копытом о мостовую, и стук копыт далеко разносился в холодном воздухе, а Рябой, наевшийся за завтраком досыта, тоже сел на своего осла, и, обогнув угол дома, они подъехали к воротам Вана Старшего за его сыном. Не успели они остановиться, как из ворот выскочил слуга, крича на бегу:

— Какое несчастье, какая беда этому дому!

И не останавливаясь, он побежал дальше.

Ван Тигр почувствовал, что в нем поднимается раздражение, и закричал:

— Что еще за беда? Беда, что солнце уже взошло, а я еще не могу двинуться с места!

Но слуга даже не обернулся.

Ван Тигр выругался от души и сказал Рябому:

— Этот твой двоюродный брат мне только в тягость, и проку от него не будет. Ступай, разыщи его и скажи, что, если он не придет сейчас же, я его не возьму с собой.

Рябой сейчас же соскочил со своего старого осла и бросился к дому.

Ван Тигр тоже слез с коня, но не торопясь, вошел в ворота и дал привратнику подержать поводья. Но не успел он сделать и шагу, как появился Рябой, бледный, как привидение, и так тяжело дыша, словно обежал кругом городских стен. Он прошептал, задыхаясь:

— Он не придет, он умер… повесился!

— Что ты сказал, обезьяна? — закричал Ван Тигр и бросился вперед, в дом старшего брата.

Там была суматоха, и все жившие в доме, мужчины и женщины, слуги и служанки, толклись во дворе, окружая что-то лежавшее на земле, и шум и крик заглушали пронзительные женские вопли, — это кричала мать юноши. Ван Тигр растолкал народ и, когда толпа расступилась, увидел Вана Старшего. Его толстое лицо, пожелтевшее, как воск, все было залито слезами, он стоял на коленях, поддерживая сына. Распростертое тело юноши лежало на земле под ясным утренним небом, и голова его запрокинулась на отцовской руке. Он повесился на своем поясе, прикрепив его к потолочной балке, в той комнате, где спал вместе со старшим братом, и брат ничего не слышал и крепко проспал до утра, вернувшись с какой-то попойки накануне вечером. Проснувшись, когда забрезжил свет, он увидел висящее тонкое тело и, подумав сначала, что это халат, удивился, зачем его здесь повесили, но, вглядевшись пристальнее, он пронзительно закричал и поднял на ноги весь дом.

Ван Тигр, которому один из толпы рассказывал о случившемся, а рассказчику помогало человек двадцать, стоял и со странным чувством смотрел на умершего и жалел юношу, как никогда не жалел его при жизни. Теперь его мертвое тело казалось очень маленьким и легким. Ван Старший, оглянувшись, заметил брата и произнес, всхлипывая:

— Мне и в голову не могло притти, что ему легче умереть, чем поехать с тобой! Должно быть, ты очень дурно с ним обращался, что он так возненавидел тебя! Твое счастье, что ты мне брат, а не то я…

— Нет, брат мой, я хорошо с ним обращался, — ответил Ван Тигр гораздо мягче, чем говорил обычно. — Для него я даже купил осла, когда другие, старше его, шли пешком. Но и я тоже никак не думал, что у него достанет храбрости умереть. Я мог бы сделать из него человека, если бы знал, что у него хватит сил умереть.

Ван Тигр долго стоял и смотрел. Но вдруг поднялась суета: вернулись слуги, которые бегали за гадателем, с ними пришли и священники с барабанами, и все те, кто по обязанности входит в дом вместе с насильственной смертью, и среди этой суматохи Ван Тигр вышел и, оставшись один, помолился за умершего.

Помолившись и исполнив все, что полагалось ему исполнить, как брату, в доме близких, где случилось несчастье, Ван Тигр сел на коня и уехал. Дорогой ему стало еще грустнее, но он крепился, вспоминая снова да снова, что он никогда не бил юношу, не обращался с ним дурно, — кто же мог знать, что он с отчаяния лишит себя жизни, — и говорил себе, что так суждено было небом, и избежать этого было нельзя, потому что жизнь каждого человека зависит только от воли небес.

Так он старался забыть о бедном юноше и о том, как его голова свешивалась с отцовской руки, и говорил себе:

— Да, видно и сыновья не всегда приносят радость!