— Уйдем, пока у нас есть две серебряных монеты и пока мы еще не продали стропила с крыши и не остались без угла, куда можно было бы вернуться.

И Ван-Лун ответил с трудом:

— Уйдем.

И, глядя в поле на маленькие фигурки удаляющихся людей, он повторял про себя: «По крайней мере у меня есть земля, у меня есть земля».

Оставалось только плотно прикрыть дверь, притянуть ее на деревянных петлях и заложить чугунным засовом. Вся одежда была на них. О-Лан сунула детям чашки для риса и палочки, и оба мальчика жадно ухватились за них, видя в них залог будущей еды. Тогда унылой маленькой процессией они отправились в путь через поля и двигались так медленно, что, казалось, им никогда не добраться до городской стены.

Девочку нес за пазухой Ван-Лун, покуда не заметил, что старик падает от истощения. Тогда он передал ребенка О-Лан, нагнулся и поднял отца на спину и понес его, шатаясь под высохшим легким остовом старика. В полном молчании они прошли мимо маленького храма, где восседали невозмутимые боги, безразличные ко всему происходящему. Несмотря на то, что дул резкий, холодный ветер, Ван-Лун обливался потом от слабости. Этот ветер не переставая дул им навстречу, прямо в лицо, и мальчики плакали от холода. Ван-Лун утешал их, говоря:

— Вы оба взрослые мужчины, вы теперь идете на Юг. Там будет тепло, и еда каждый день, и белый рис для всех каждый день, и вы будете есть и наедитесь досыта.

Часто останавливаясь по пути, они кое-как добрели до ворот в стене, и там, где Ван-Лун когда-то наслаждался прохладой, теперь он стиснул зубы перед леденящим порывом зимнего ветра, яростно проносившимся под воротами, подобно тому, как ледяная вода несется между скалами. Под ногами была густая грязь, пронизанная ледяными иголками, и мальчики не могли итти вперед, а О-Лан выбивалась из сил, неся девочку и тяжесть собственного тела. Ван-Лун, шатаясь, перенес старика по ту сторону стены, затем вернулся и перенес на плечах одного мальчика за другим, и когда, наконец, это было кончено, пот градом хлынул с него, и последние силы его оставили. Он долго стоял, прислонившись к отсыревшей стене, с закрытыми глазами, едва переводя дыхание, и вся его семья, дрожа, стояла в ожидании. Теперь он был близко от ворот большого дома, но они были крепко заперты, чугунные створки поднимались высоко, и каменные львы лежали по обеим сторонам, серые и выветрившиеся. На ступеньках скучились грязные фигуры мужчин и женщин, голодным взглядом смотревшие на закрытые и наглухо запертые ворота. И когда Ван-Лун проходил мимо со своей жалкой процессией, один из них закричал хрипло:

— Сердце у этих богачей жестоко, как сердце богов. У них есть еще рис для еды, остается даже лишний, они гонят из него вино, а мы умираем с голоду.

И другой простонал:

— О, если бы у меня руки окрепли хоть на минуту, я поджег бы ворота, и двор, и дома за ними, хотя бы мне самому пришлось сгореть. Будьте вы прокляты, отцы, породившие детей Хуана!

Но Ван-Лун ничего не ответил на это, и, не нарушая молчания, семья продолжала двигаться к Югу. Они шли так медленно, что когда миновали город и вышли на южную сторону — наступил вечер и уже стемнело, там оказалось множество людей, которые двигались на Юг. Ван-Лун начинал уже думать о том, какой угол стены им лучше выбрать для ночлега, чтобы провести ночь всем вместе, сбившись в кучу, как вдруг он и его семья очутились стиснутыми в толпе, и он спросил одного прижатого к нему человека:

— Куда идет вся эта толпа?

И человек ответил:

— Мы голодающие и хотим сесть в огненную повозку и ехать на Юг. Она пойдет вот от того дома, и там есть повозки для таких, как мы, — дешевле чем за мелкую серебряную монету.

Огненные повозки! Ему приходилось о них слышать. В чайном доме рассказывали о таких повозках, которые прицеплены одна к другой, и везет их не человек и не зверь, а машина, извергающая воду и пламя, как дракон. Он говорил себе много раз, что в праздник он сходит посмотреть на нее, но на полях шли то одни, то другие работы, и времени никогда нехватало. Кроме того, у него не было доверия к тому, чего он не знал или не понимал. Нехорошо человеку знать больше того, что нужно для повседневного обихода.

Теперь, однако, он нерешительно повернулся к жене и спросил:

— Что же, и мы поедем на огненной повозке?

Они отвели старика и детей подальше от снующей взад и вперед толпы и посмотрели друг на друга тревожно и боязливо. В эту минуту передышки старик повалился на землю, и мальчики легли в дорожную пыль, не обращая внимания на то, что их могли затоптать ногами.

О-Лан все еще держала девочку, и ее головка повисла у нее на руке с таким мертвенным выражением закрытых глаз, что Ван-Лун, забыв про все остальное, вскрикнул:

— Разве маленькая рабыня умерла?

О-Лан покачала головой.

— Пока еще нет. Она еще дышит, хотя и очень слабо. Но к вечеру она умрет, да и все мы, если только…

И тут, как бы не в силах сказать больше ни слова, она с измученным выражением подняла к нему свое худое квадратное лицо. Ван-Лун ничего не ответил, но подумал про себя, что еще один день ходьбы — и все они умрут к вечеру, и сказал, постаравшись вложить в свой голос возможно больше бодрости:

— Вставайте, дети, и помогите дедушке. Мы поедем в огненной повозке и, сидя в ней, будем двигаться к Югу.

Неизвестно, смогли ли бы они подняться, но тут из темноты раздался гром, похожий на рев дракона, и показались два больших глаза, извергавших пламя, и все закричали и бросились бежать. В суматохе их толкали в разные стороны, но они отчаянно цеплялись друг за друга, и наконец их втолкнули куда-то в темноту, в гам и шум множества голосов через открытую дверь, и они очутились в маленькой, как ящик, комнате. И вдруг машина, на которую они сели, с протяжным ревом рванулась в темноту, унося их в своей утробе.

Двумя серебряными монетами Ван-Лун оплатил сто миль пути, и чиновник, который взял у него серебро, дал ему целую пригоршню сдачи медной монетой. На несколько медяков Ван-Лун купил у продавца, сунувшего свой лоток в окно вагона, четыре маленьких хлебца и чашку вареного риса для девочки. Больше этого им не приходилось съедать за раз уже много дней, и хотя они умирали с голода, но, взяв пищу в рот, почувствовали к ней отвращение, и только после уговоров мальчики проглотили но куску. Один старик упорно сосал хлеб, держа его в беззубых деснах.

— Нужно есть, — хихикал он, обращаясь дружески ко всем стоявшим вокруг, в то время как огненная повозка катилась, раскачиваясь на ходу. — Пускай себе мое глупое брюхо обленилось за все эти дни безделья. Нужно его кормить. Не умирать же мне из-за того, что оно не хочет работать!

И все засмеялись, глядя на улыбку сморщенного старичка с редким седым пухом на подбородке.

Но Ван-Лун не потратил всех своих медяков на еду. Все, что было можно, он оставил на покупку цыновок для шалаша, когда они приедут на Юг. В огненной повозке нашлись люди, которые раньше бывали на Юге, нашлись и такие, которые ездили каждый год в богатые южные города работать и просить милостыню, чтобы легче было прокормиться. И Ван-Лун, когда он привык к необычной обстановке и перестал изумляться, видя в щели вагона, как быстро уносится из-под ног земля, начал прислушиваться к тому, что говорили эти люди. Они говорили громко, как подобает говорить мудрецу с невеждой.

— Прежде всего тебе нужно купить шесть цыновок, — сказал один из них, человек с потрескавшимися и отвисшими, как у верблюда, губами. — Они стоят два медяка штука, если ты не сваляешь дурака и не будешь смотреть деревенщиной, а то с тебя сдерут по три за штуку — это больше, чем следует, — мне это хорошо известно. Горожанам меня не провести, хоть они и богачи, — он покачал головой и посмотрел на слушателей, ожидая, что они выразят ему восхищение.

Ван-Лун встревоженно прислушивался. Он сидел на корточках на полу вагона, ведь это была в конце концов просто комната из досок, где не на чем было сидеть, и сквозь щели в полу врывались ветер и пыль.