Один раз он пошел за юношей и сказал со всей кротостью, на какую был способен:

— Я тебе отец, скажи мне, что у тебя на сердце?

Но юноша только рыдал и качал головой. Кроме того, он не взлюбил своего старого учителя и не хотел по утрам вставать с постели и отправляться в школу. Ван-Лун должен был приказывать ему, а иногда даже и колотить. Тогда юноша уходил угрюмо и часто целыми днями шатался по городским улицам, и Ван-Лун узнавал об этом только вечером, когда младший сын говорил коварно:

— А старший брат не был сегодня в школе.

И Ван-Лун гневался на старшего сына и кричал на него:

— Разве я даром трачу хорошее серебро?

И в своем гневе он бросался на сына с бамбуковой тростью и колотил его, пока О-Лан не прибегала из кухни и не становилась между отцом и сыном, и удары падали на нее, как ни изворачивался Ван-Лун, стараясь добраться до сына. И удивительное дело, юноша мог расплакаться от каждого случайного упрека, тогда как удары бамбуковой палки он выносил без единого звука, и лицо его было бледно и неподвижно, как у статуи. И Ван-Лун ничего не мог понять, хотя думал об этом днем и ночью.

Он думал об этом однажды вечером, после ужина: в этот день он побил сына за то, что тот не пошел в школу. И когда он думал об этом, в комнату вошла О-Лан. Она вошла молча и стала перед Ван-Луном, и он понял, что она хочет что-то сказать. И он промолвил:

— Говори. В чем дело, мать моего сына?

И она сказала:

— Нет пользы колотить мальчика, как ты это делаешь. Я видела, как то же самое бывало с молодыми господами во дворах большого дома, и на них нападала тоска. И когда это случалось, старый господин находил для них рабынь, если они сами не нашли уже их, и все это легко проходило.

— Этого совсем не нужно, — возразил Ван-Лун. — Когда я был молод, я не знал никакой тоски и никаких слез и вспышек гнева, и рабынь я также не знал.

О-Лан подумала и потом ответила медленно:

— Правда, я видела это только у молодых господ. Ты работал в поле, а он живет, как молодой господин, и в доме ему нечего делать.

Ван-Лун, поразмыслив немного, понял, что в ее словах есть правда. Когда он сам был молод, ему некогда было тосковать: ему приходилось вставать с зарей и итти за быком с плугом, а в жатву нужно было работать так, что ныла спина, и он мог плакать сколько угодно, потому что никто его не слышал. И ему нельзя было убежать, как бегал его сын из школы, потому что тогда ему нечего было бы есть.

Он вспомнил все это и сказал себе: «Но мой сын не таков. Он слабее меня, и его отец богат, а мой был беден; и ему нет нужды работать, потому что в поле у меня работают батраки, а кроме того, нельзя же взять такого ученого, как мой сын, и приставить его к плугу».

Втайне он гордился, что у него такой сын, и он сказал О-Лан:

— Что же, если он похож на молодого господина, то это другое дело. Но я не стану покупать для него рабыни. Я сосватаю его, и мы рано его женим. И это нужно сделать скорей.

И он встал и вышел на внутренний двор.

Лотос, видя, что Ван-Лун рассеян в ее присутствии и думает не о ее красоте, а о чем-то другом, надулась и сказала:

— Если бы я знала, что через один короткий год ты будешь смотреть и не видеть меня, я осталась бы в чайном доме.

Она отвернулась и посмотрела на него искоса, так что он засмеялся, схватил ее руку, прижал к своему лицу, вдохнул ее благоухание и ответил:

— Что же, человек не может все время думать о жемчужине, которую он пришил к халату: но если она потеряется, он этого не вынесет. Эти дни я думаю о моем старшем сыне и о том, что кровь у него взволнована желанием, и его нужно женить, и не знаю, как найти ему ту, на которой он должен жениться. Я не хочу, чтобы он женился на дочери крестьянина из нашей деревни, да это и не годится, потому что все мы носим общее имя Ванов. Но в городе я никого не знаю достаточно хорошо, чтобы сказать ему: «У меня есть сын, а у тебя дочь», а к настоящей свахе я тоже не хочу обращаться, чтобы она не свела нас с человеком, у которого дочь калека или полоумная.

Лотос, с тех пор как старший сын Ван-Луна стал высоким и стройным, смотрела на него благосклонно. Ее развлекли слова Ван-Луна, и она отвечала в раздумьи:

— В большом чайном доме ко мне ходил один человек и часто рассказывал о своей дочери, потому что, по его словам, она похожа на меня, маленькая и тонкая, но почти ребенок, и он говорил: «Мне странно и неловко тебя любить, словно ты моя дочь: ты слишком похожа на нее, и меня это смущает, и любовь к тебе кажется беззаконием». По этой причине, хотя я и нравилась ему больше всех, он ездил к высокой рыжей девушке по имени Цветок Граната.

— Что это был за человек? — спросил Ван-Лун.

— Он был хороший человек, не скупился на серебро и всегда платил обещанное. Мы все любили его, потому что он не жадничал, и если девушка бывала утомлена, то не кричал, как другие, что его надули, но всегда говорил учтиво, словно какой-нибудь князь или господин из ученого и знатного рода: «Хорошо, вот серебро. Отдыхай, дитя мое, пока любовь не расцветет снова».

И Лотос задумалась. Но Ван-Лун сказал поспешно, чтобы вывести ее из задумчивости: он не любил, когда она вспоминала о прежней жизни.

— А чем же он занимался, что у него было много серебра?

И она ответила:

— Я не знаю. Кажется, он торговал зерном. Лучше я спрошу Кукушку: ей известно все о мужчинах и их деньгах.

И она хлопнула в ладоши, и Кукушка прибежала из кухни. Ее широкие скулы и нос раскраснелись от огня. Лотос спросила ее:

— Кто был тот высокий, толстый и красивый мужчина, который ездил сначала ко мне, а потом стал ездить к Цветку Граната, потому что я была похожа на его маленькую дочку, и это его смущало, хотя я больше ему нравилась?

Кукушка сейчас же ответила:

— Это был Лиу, хлеботорговец. Хороший человек! Он всегда дарил мне серебро.

— На каком рынке он торгует? — спросил Ван-Лун из праздного любопытства, потому что все это была женская болтовня, а из нее едва ли могло что-нибудь выйти.

— На Улице каменных мостов, — отвечала Кукушка.

Не успела она произнести эти слова, как Ван-Лун в восторге хлопнул в ладоши и сказал:

— Да ведь это как раз там, где я продаю зерно! Значит, это можно будет уладить.

«Хорошо женить сына на дочери человека, который покупает у меня зерно», — подумал он.

Когда затевалось какое-нибудь дело, Кукушка сразу чуяла в нем деньги, как крыса чует сало; она утерла руки передником и быстро сказала:

— Я готова служить господину.

Ван-Лун все еще сомневался и в сомнении смотрел на ее хитрое лицо, но Лотос сказала весело:

— Ах, это верно: пусть Кукушка пойдет и спросит торговца Лиу. Он хорошо ее знает, и это дело можно уладить: ведь Кукушка ловкая. А если оно будет улажено, она получит, что полагается свахе.

— Так я и сделаю, — отозвалась Кукушка с готовностью и засмеялась, думая о серебре, которое полагается свахе. И, развязав передник, она сказала деловито: — Я пойду сейчас же, потому что мясо готово, — его нужно только поставить на огонь, — и овощи вымыты.

Но Ван-Лун еще не обдумал дела, как следует.

— Нет, я еще ничего не решил, — сказал он. — Я должен несколько дней подумать, а потом скажу тебе, что решил.

Женщины были недовольны тем, что он медлит: Кукушке хотелось получить серебро, а Лотосу — услышать что-нибудь новое и повеселиться. Но Ван-Лун вышел, говоря:

— Нет, это мой сын, и я лучше подожду.

И он мог бы ждать много дней и раздумывать на все лады, если бы юноша не вернулся однажды на рассвете с красным и разгоряченным от вина лицом, и дыхание у него было зловонное, и походка неуверенная. Ван-Лун услышал, как он, спотыкаясь, бредет через двор, и выбежал посмотреть, кто это, и мальчика стошнило у него на глазах, потому что он привык только к светлому легкому вину, которое они гнали дома из своего риса. Он упал и лежал на земле, словно пес в своей блевотине.