Эндрю тоже видел этих несчастных, думала она, и молился за них, что и служило ему утешением. Бог спасет их души, на небесах они будут счастливы. Но Керри молилась с чувством, которое было сродни негодованию, ибо большая неправда была уже в том, что небо примирялось с подобными бедами, и никакие молитвы не могли стереть в памяти то, что происходит в земной юдоли. Более того, если Бог, как говорит Эндрю, узаконил такие страдания ради собственных мудрых целей, это отнюдь не облегчало муки трепетной плоти, не зажигало светом слепые глаза, не возрождало к новой жизни людей раздавленных и угнетенных. Но дальше этих сомнений она не позволяла себе идти, а ответ искать было негде. Она боролась с собой, как привыкла за годы молитв в деревенской церкви, и приучалась к покорности.

— Я должна просто верить и не роптать, — говорила она, увещевая свое непокорное сердце.

Но, в отличие от Эндрю, она видела не одни лишь людские души и не могла просто уйти к себе в комнату, помолиться и выйти довольной. Нет, если ее собственное тело не выдержало житейских тягот, то это потому, что ей не терпелось, где она только могла, мыть, перевязывать раны, лечить, давать лекарства больным; если же она видела, что человеку не дано избавиться от боли и смерти, она плакала, словно все это выпало на долю ей самой.

Она при мне просидела как-то всю ночь у постели умирающего младенца и, когда на рассвете ребенок умер, схватила маленькое смуглое тельце и зарыдала от горя и чувства бессилия. Она рассказала об этом Эндрю, и тот, удивленно подняв на нее глаза, спокойно изрек:

— Но ведь свершилась Господня воля, и ребенку лучше на небе, — она же выпалила ему в ответ:

— А ты думаешь, сердцу матери, которая не сможет больше прижать к себе свое дитя, от этого легче? — И тут же, спохватившись, поправилась:

— Я знаю, что дурно так говорить. Я знаю, надо сказать: «На все Господня воля», но это не заполнит опустевших сердец и рук.

Я слышала, однажды кто-то сказал об умершем ребенке: «Тело ничто, когда ушла душа». Но Керри сдержанно возразила: «Разве тело — ничто? Я любила тела своих детей. Мне невыносимо было видеть, как их опускают в землю. Я произвела их на свет, беспокоилась о них, мыла их, одевала, окружала заботой. Их тела были дороги мне».

Для нее, которая по своему добросердечию неспособна была навредить живому существу, горе и смерть так и остались чем-то непостижимым. С тех пор, как ее воспитали в вере, ей так и не удалось постичь Бога.

Одно из самых глубоких потрясений, выпавших на ее долю, было связано с появлением в ее доме служанки, которая оставалась при ней, пока старость не лишила ту способности трудиться. Эта женщина жила с мужчиной, который не был ей мужем. В то утро, когда у нее родилась дочка, он разбил малютке череп. Керри в тот день как раз проходила мимо злосчастной хижины и, услышав полные отчаяния стоны, сразу уловила своим чутким сердцем, что стряслась беда, а это был для нее призыв немедленно посмотреть, что случилось. Она вошла и увидела мертвого ребенка, мозги которого вытекали на колени матери. На деревянном топчане лежал угрюмый мужчина, он бранился, а женщина сидела в полной оторопи. Ребенок был крошечный, настоящий заморыш, и все равно бы долго не протянул. Керри спросила на хорошо освоенном ею диалекте, что случилось. Мужчина так был поражен ее появлением и так напуган ее яркими, мечущими молнии глазами, что без лишних слов удалился. Керри же, опустившись на колени рядом с женщиной, спросила, что тут произошло, и между собой заговорили две матери. Гнев, переполнявший нежное сердце Керри, излился и на это преступное деяние, и на гнусную руку, его совершившую.

— О бедная малютка! — воскликнула она со страстью, и женщина, смотревшая куда-то поверх мертвого ребенка, неожиданно зарыдала. — Этого человека следует убить, — свирепо добавила Керри.

— Кто посмеет тронуть мужчину? — сказала, рыдая, мать-китаянка. — Мужчина, если захочет, вправе убить девочку. Жаль, что он не убил и меня!

— В любом случае, ты не должна с ним оставаться, — твердо сказала Керри.

— А куда мне идти? — ответила женщина. — Мужчины все одинаковые. Я жила и с тем, и с другим, а они все одинаковые.

Керри почувствовала, с какой неподдельной искренностью говорит женщина, и неожиданно для себя самой сказала:

— Будешь жить у меня. Мне нужен кто-нибудь, кто бы мне помогал и смотрел за моей маленькой дочкой.

Женщина медленно поднялась.

— Я поищу кусок циновки, чтобы ее завернуть, а потом пойду с вами, — сказала она.

Керри не задала ей больше ни одного вопроса. Она приняла ее в свой дом, обучила ведению хозяйства, пыталась даже научить читать, но той это оказалось не под силу. Однако любовь к Керри побудила ее нежно заботиться об Эдвине и белой крошке. Услышав о Мод, она немного всплакнула. А потом, вспомнив дочку, сказала:

— А все-таки хорошо, что хозяин не убил ее камнем, когда она сосала тебе грудь.

— Нет, такого не было, — ответила Керри с жалостью, чуть слышным голосом. Она тут же поняла, что самое время начать беседу о Боге. — Мы в нашей стране такого не позволяем. И все потому, что, как мы считаем, наш Бог учит нас добру. «Ах, прекрасная моя страна, — подумала она с сердечным жаром, — и добрый Господь, который учит верующих быть хорошими людьми!»

— Я хотела бы узнать о нем, — сказала женщина. Керри не очень уверенно начала ей рассказывать. «В конце концов, разве эта простая женщина не научила меня чему-то большему, чем я могу научить ее, — думала она. — Если люди, которые не знают Бога, уподобляются зверям, значит, Бог существует». Подобные рассуждения укрепляли в ней веру.

С тех самых пор, куда бы Керри судьба ни занесла, женщина следовала за ней; она стала членом семьи и воспитала всех детей Керри и Эндрю. Как-то, много лет спустя, когда дети уже давно любовно подтрунивали над Ван Ама, или, как они ее называли, «другой мамочкой», Керри, помнится, сказала однажды, глядя на эту женщину, успевшую превратиться в сухонькую, морщинистую, седую старушку: «Думаю, Ван Ама не принадлежит к тем, кого принято называть добродетельными женщинами, и, боюсь, она никогда не усвоит как следует Новый Завет. Но я ни разу не видела, чтоб она злилась на кого-нибудь из моих детей, и ни разу не слышала от нее дурного слова, так что, если нет для нее места в раю, я готова разделить с ней свое. Дай только Бог самой туда попасть».

В Чефу Ван Ама тоже была с ними, она опекала Керри и детей, избавив ее от забот о них и дав ей возможность оставаться в постели. Эндрю, полный религиозного рвения и, подобно святому Павлу, безразличный ко всему остальному, продолжал читать свои проповеди. Керри же отлеживалась на свежем воздухе, спала, читала, ела, и постепенно к ней возвращалось здоровье.

Через полгода исчез кашель, и она могла вставать и по нескольку часов в день, не расплачиваясь за это лихорадкой, делать несложную работу по дому и саду. Месяцы выздоровления в маленьком домике высоко над безграничным морем, которое одно только и отделяло ее от родной земли, были счастливейшими в эти годы ее жизни. Ей было приятно видеть, что Эндрю целиком отдается любимому делу, она чувствовала прилив сил и жадно впитывала непередаваемую красоту неба, холмов и моря.

Для нас всех было большой радостью, что она снова могла петь, сперва тихо, а потом и в полный голос.

Для детей болезнь Керри имела свою добрую сторону. Она подолгу, с изумлением и гордостью наблюдала за их играми, радуясь их ловкости. Она все время им что-то рассказывала, стараясь, чтобы к ним не пристало кое-что из того, что они видели вокруг себя. И неустанно повторяла: «Мы — американцы. Мы так себя не ведем».

Мы всегда торжественно отмечали четвертое июля. Она сама сшила американский флаг, мы устраивали фейерверк и пели «Звезды и полосы» под орган. Задолго до того как дети увидели Америку, они уже привыкли называть будущий отпуск родителей «возвращением домой».

На закате они часто сидели на берегу залива, глядели на простирающиеся перед ними воды, и Керри говорила с ними о лежащей за океаном земле, родной их земле. Она рассказывала им о большом белом доме, о лужайках и саде и о фруктах, делающихся в лучах солнца и под дождем такими сладкими и чистыми, что их можно есть прямо с дерева. Маленьким белым детям, которым сызмальства строго-настрого запрещали пихать в рот немытые фрукты, чтобы они, чего доброго, не заразились, и которым приводили в пример Эдвина, потому что он все-таки заболел, да так, что на выздоровление ему понадобилось много месяцев. Для них все это звучало как рассказы о райских кущах. Для ее детей до конца их дней Америка оставалась волшебной страной, где можно пить сырую воду и есть прямо с дерева яблоки, сливы и груши.