Она еще долго оставалась на коленях, думая о том, как ей теперь быть. Потом долго молчала, ожидая. Ответа не было, как всегда, и тогда она встала с колен, и теперь в ее сердце были храбрость и гнев, не позволявшие ей отступить.

— Я не допущу, чтобы кучка невежественных, напичканных предрассудками людей изничтожила меня и моих детей, — твердо решила она, изумляясь собственному спокойствию. Что ж, она по-прежнему готова верить в Господа, хоть он и не удостоил ее ответом, и нечего ей бояться этих людей.

В этот вечер она пораньше уложила детей и сидела себе спокойно с шитьем. Весь день гнев не оставлял ее. «У меня нет ни малейшего желания умереть», — сказала она сама себе твердым голосом. В конце концов она поняла, что ей делать.

Она подошла к окну, не оставляя иголки, а сама все слушала. Приглушенный шум улицы, пробившись сквозь душный, пропитанный пылью воздух, напоминал барабанную дробь. Она напряженно вслушивалась, боясь пропустить сбой в привычном, ритме. Ее слух уловил его около полуночи. Шум усилился и словно бы прилепился к воротам. Час настал. Она встала и чуть слышно позвала со двора Ван Ама, которая тихо сидела в тени:

— Ван Ама, а теперь, пожалуйста, завари чай.

Затем она спустилась вниз, расставила чашки и тарелки на своем овальном столе, разложила по тарелкам кексы. Когда все было готово для пиршества, она тщательно подмела и прибрала в комнате, так что не оставалось ни соринки, и расставила стулья, словно ожидая гостей. После этого она вышла во двор и широко распахнула ворота.

За воротами плечом к плечу стояли люди, лица которых были неразличимы во тьме жаркой ночи. Они отступили назад в темноту, но она сделала вид, что их не заметила и, уж конечно, не испугалась. Она возвратилась в дом, оставив входную дверь открытой, прибавила света в масляной лампе, чтобы он был виден снаружи, поднялась наверх, разбудила и одела детей и свела их вниз. От удивления они не успели даже рта раскрыть, но она заговорила с ними самым естественным тоном, спела им песенку, потом усадила их на циновку, дала им в руки лучшие их игрушки, и они весело стали играть. Потом она снова взяла шитье и села. Ван Ама принесла чай и встала с неподвижным лицом позади детей.

Шум вокруг дома все нарастал, пока не стало ясно, что это человеческие голоса. Керри могла уже различать от дельные голоса, она легко поднялась, подошла к двери и крикнула:

— Войдите, пожалуйста!

Они были уже во дворе толпа угрюмых, озлобленных чернорабочих с палками, дубинами и ножами в руках, — и звук ее голоса заставил их двинуться вперед. Она снова позвала их добрым, звонким от усилия воли голосом:

— Входите, друзья, входите, дорогие соседи! Я приготовила чай!

Люди застыли в нерешительности. Несколько человек протиснулись вперед. Керри быстро налила чай и вышла к ним, держа, согласно правилам вежливости, чашку в обеих ладонях. Она подала ее высокому, неулыбчивому, голому по пояс человеку, который показался ей вожаком. Он разинул рот от изумления. Покорно взял у нее чашку. Керри, глядя на их лоснящиеся лица, на которые падал свет из широко распахнутой двери, улыбнулась самой своей широкой улыбкой.

— Входите, попейте чайку, — сказала она. — И садитесь, пожалуйста. Мне жаль, что в моем скромном доме не хватает стульев, но все, что у меня есть, в вашем распоряжении.

Затем она отступила к столу и притворилась, что чем-то занялась. Дети перестали играть, и Эдвин прижался к ее боку. Но она нежно их успокоила:

— Чего вы испугались, мои дорогие? Просто люди пришли на нас посмотреть. Такие они смешные, хотят посмотреть, на что похожи американцы. Они никогда не видели американцев.

Сбитая с толку толпа начала с пыхтением протискиваться в комнату, глазея по сторонам, хватая ртом воздух. Кто-то прошептал:

— Странно, почему она не боится?

Керри уловила сказанное.

— А зачем мне бояться своих соседей? — спросила она с хорошо разыгранным удивлением.

Вошедшие принялись разглядывать мебель, занавески, орган. Один из них прикоснулся к клавишам, и Керри показала ему, что надо сделать, чтобы орган зазвучал. Затем она села, тихо заиграла и начала петь по-китайски «Иисус, я люблю твое имя».

Пока она играла, никто не проронил ни звука. Потом люди начали нерешительно поглядывать друг на друга. Один из них пробормотал:

— А здесь ничего такого нет, просто женщина и дети.

— Я пошел домой, — коротко бросил другой и вышел.

Остальные все так же угрюмо слонялись по комнате, а вожак остановился, чтобы посмотреть на детей. Он протянул руку Артуру, и розовощекий добродушный мальчуган, который с первых дней видел вокруг себя эти смуглые лица, улыбнулся и ухватил его за худой темный палец. Мужчина в восторге засмеялся и крикнул:

— А здесь есть с кем поиграть!

Тогда все сгрудились вокруг детей, принялись их разглядывать, обмениваться замечаниями, а потом брать с пола американские игрушки и внимательно их изучать. Керри чуть не померла от страха: что, если какое-нибудь грубое движение испугает кого-либо из детей, и это изменит настроение толпы? Темное лицо Ван Ама, бдительно стоявшей на страже, виднелось у двери. Наконец вожак встал и громко объявил:

— Здесь больше делать нечего. Я пошел домой.

Это был сигнал удалиться. Один за другим, поглядывая через плечо, они двором вышли на улицу. Керри почувствовала вдруг ужасную слабость; она снова села и, взяв младенца на колени, принялась его укачивать. Люди, задержавшиеся в воротах, такой именно увидели ее напоследок.

Когда все ушли, Ван Ама подобралась к ней, схватила ребенка и горячо прижала его к груди.

«Если б кто-нибудь навредил ему, я бы на месте убила собаку», — прошептала она, и Керри увидела ручку кухонного ножа, торчавшую у нее из-за пазухи. Но Керри на этот раз лишь громко рассмеялась и, подняв Эдит и взяв за руку Эдвина, двинулась наверх. Она еще раз искупала детей в прохладной воде и уложила их обратно в постель.

Потом она спустилась вниз и закрыла ворота, отделявшие двор от теперь уже молчаливой, опустевшей перед рассветом улицы. У крыльца она помедлила. С юго-востока подул ветер, предвестник тайфуна. Она прислушалась: ветер пузырил занавески в открытых окнах. Он был свежим, холодным — ведь он нес прохладу отдаленного моря.

Она поднялась наверх, легла в постель и, замерев, прислушалась. Может быть, этот ветер принесет дождь? Целый час она не могла уснуть, потом задремала, но скоро проснулась. Над ее головой слышалась музыка дождя, тринькающего по черепицам и с плеском срывающегося по краям кровли на каменные плиты двора. Она переполнилась радостью, тело ее наконец расслабилось в холодном сыром воздухе. Ужасная ночь… ужасная ночь миновала!

Она встала и подошла к окну. Серый день пробивался над крышами домов, но не было ни души. Измученный недавней жарой, город спал, и проливной дождь частыми длинными струями лился на опустевшие улицы. Они спасены… Может, это и есть долгожданное Божье знамение?

Близился конец лета, и Керри облегченно вздохнула. Но ей не суждена была долгая радость: в первых числах сентября у Артура внезапно началась лихорадка. Ребенок накануне упал во дворе в выложенную черепицей канаву и больно ушибся, после чего несколько часов чувствовал слабость, и Керри с беспокойством следила за ним. Но к вечеру он казался таким же веселым, как всегда.

Однако на следующее утро слабость вернулась, и к полудню он весь горел; Керри давала ему простые лекарства, бывшие под рукой, и купала его в прохладной воде, а Ван Ама безостановочно обмахивала его веером. И все же жар усиливался, и к ночи ребенок потерял сознание. После полудня он все время стонал от боли, но был слишком мал, чтобы сказать, где болит, и Керри снова и снова осматривала его маленькое тельце. Когда же губы у него побелели и он, к ужасу Керри, перестал двигаться, она наклонилась над ним с чувством страха и беспомощности. Ван Ама пощупала ножку мальчика.

— Он умирает, — сказала она негромко.