Одной из самых странных болезней, преследовавших его всю жизнь, оказалась пойкилотермия. Это непонятное недомогание выражается в том, что больной ею человек не может сохранять температуру тела независимо от температуры окружающей среды, как все млекопитающие. Страдающий от пойкилотермии начинает автоматически реагировать на внешнюю температуру, подобно тому как это делают рептилии или рыбы.

Знакомые Лавкрафта отмечали, что всю жизнь он чувствовал себя отлично при температуре свыше тридцати градусов по Цельсию. Но уже при двадцати пяти градусах начинал мерзнуть, а при пятнадцати откровенно замерзал. Любой, даже самый незначительный мороз становился для него почти смертельной угрозой. Несколько раз при температуре воздуха в 7—10 градусов ниже нуля Лавкрафт падал в обморок на улице, и от гибели его спасали случайные прохожие. Поэтому в зимние месяцы он действительно старался без особой необходимости не высовывать носа из помещения.

12 августа 1912 г. Лавкрафт решил написать завещание. Оно было первым и единственным за всю жизнь. Он завещал свое имущество матери. В случае же, если она умрет раньше, наследство отходило его теткам — Лилиан Кларк и Энни Гэмвелл. Первой полагалось две трети, второй — оставшаяся треть.

Главным признаком выздоровления Лавкрафта стала его возобновившаяся творческая активность. Он вновь начал писать. Стихи его, созданные в 1911 г., в основном посвящены каким-то конкретным случаям или памятным датам. Некоторые из них несут явный отпечаток расизма и ксенофобии. Например, первое его опубликованное стихотворение «Провиденс в 2000 г.» (вышло в «Ивнинг бюллетэн» 4 марта 1912 г.) было спровоцированно предложением местной итальянской общины переименовать авеню Этвелла в авеню Колумба. И хотя итальянцам отказали, Лавкрафт поспешил нарисовать апокалиптическую картинку, в которой некий англичанин приезжает в 2000 г. в Род-Айленд и обнаруживает, что все местные названия заменены португальскими, испанскими и французскими. Дошло до того, что евреи переименовали Маркет-сквер в Гольдштейн-Корт. В стихотворении «Новоанглийская деревня в лунном свете» описано, как старые деревеньки Новой Англии заселяются инородцами и превращаются из хранилищ старой английской культуры в еврейские местечки и западноазиатские поселки. Столь же ксенофобским духом проникнуто и другое произведение этого времени — «Падение Новой Англии». Откровенно расистским выглядит стих «На сотворение негра», описывающий, как была сотворена эта «гнусная тварь» и «зверь, похожий на человека».

Работа над собственными сочинениями оживила и интерес Лавкрафта к художественной и научной литературе, среди которой особое место заняла научная фантастика. Например, тогда он проштудировал целую подборку журналов, выпускавшихся Фрэнком Манси и ставших предшественниками той «пальп-литературы», в которой позднее сотрудничал и сам Говард Филлипс.

В журнал «Олл Стори уикли» он даже отправил письмо, в котором одобрял то, что издание усиленно привечает продолжателей традиций Эдгара По и Жюля Верна. Не пропускал Лавкрафт и такие известные издания, как «Аргози» и «Популяр мэгезин». И примерно тогда же он перечитал целую подшивку (150 номеров!) специализированного журнала о железных дорогах «Рейлрод мэнс мэгезин».

Его письма в редакцию, публиковавшиеся в соответствующих разделах журналов, стали еще одним показателем возрождающегося интереса к жизни. Например, в одном из своих посланий в «Олл Стори уикли» он саркастически обрушился на читателей, требовавших от авторов журнала более правдоподобных рассказов. Лавкрафт утверждал, что произведения, посвященные невероятному, куда важнее, потому что дают удовлетворение страсти к неведомому, странному и невозможному, свойственной каждому человеку. Этому убеждению он остался верен до конца жизни.

В этом же письме Лавкрафт отметил авторов, наиболее успешно работающих в журнале, — Э.Р. Берроуз, А. Терюн, 3. Грей и Д. Ингленд. Упоминание 3. Грея, автора вестернов, и А. Терюна, сочинителя рассказов о животных, с точки зрения его вкусов выглядит достаточно странно, но вот Берроуз и Ингленд вполне успешно писали именно фантастические тексты.

Однако еще до публикации этого длиннющего письма Лавкрафт стал своего рода знаменитостью среди корреспондентов и читателей журнала «Аргози». В 1913 г. в одном из своих писем он обругал сочинения Ф. Джексона, автора мелодраматических сочинений. Отклики на этот выпад были разные: одни читатели поддерживали позицию Аавкрафта, другие зло и даже злобно на нее нападали. Дело приняло неожиданный оборот, когда письмо от некоего Джона Рассела из Флориды, выступавшего ярым апологетом Джексона, оказалось написано стихами. В январском выпуске 1914 г. Говард ответил ему стихотворением «Возвращение Аавкрафта: к критикам». Дискуссия о творчестве Джексона продолжалась до октября 1914 г., и по численности и активности фанаты писателя явно одолевали его противников. Однако формально спор завершился стихотворением «Прощание критиков», написанным одновременно Аавкрафтом и Расселом, в котором они примирились. (Сделано это было, конечно же, по прямому настоянию редактора «Аргози».)

И вот это «побоище» вокруг творчества Джексона неожиданно самым положительным образом повлияло на Аавкрафта. Совершенно случайно возникшая полемика позволила ему собраться с силами, сесть и написать стихотворение, которое, при всей старомодности формы, оказалось ярким и любопытным для читателей. Самое же главное — на Аавкрафта обратили внимание представители мира любительской журналистики, окончательно вытащившие его из духовной и душевной скорлупы, в которой он замкнулся на годы.

Э. Дасс, тогдашний официальный редактор Объединенной ассоциации любительской прессы США (ОАЛП), заметил дискуссию в «Аргози» и пригласил и Аавкрафта, и Рассела вступить в его организацию. Согласились оба, и 6 апреля 1914 г. Говард Филлипс Лавкрафт стал полноправным членом ассоциации. Так, «выйдя из пустоты», он очутился в шумном и крикливом сообществе журналистов-любителей, где прижился на много лет и где впервые реализовал себя как прозаик и автор рассказов о невообразимом и неведомом.

Отличный портрет Аавкрафта, все же выбравшегося из-под обломков психического кризиса 1908–1912 гг., нарисовал А. Спрэг де Камп. Биограф фантаста писал: «В начале третьего десятка Лавкрафт выглядел почти так же, как и на протяжении всей своей оставшейся жизни. Он был чуть ниже пяти футов и одиннадцати дюймов (сто восьмидесяти сантиметров) ростом, с широкими, но сутулыми плечами и (за исключением нескольких лет в начале двадцатых годов) худым до костлявости, с шеей четырнадцатого размера, которая казалась слишком тонкой, чтобы держать его большую голову. У него были темные глаза и волосы (которые позже стали мышиного цвета) и вытянутое лицо с орлиным носом. Его заметной чертой был очень длинный подбородок — “фонарь” — под маленьким сжатым ртом, что придавало ему чопорный вид. Лавкрафт коротко стригся, почти под “ежик”, и зачесывал волосы на левый пробор. Он оправдывал такую прическу тем, что джентльмены восемнадцатого века именно так носили волосы под париками… У него были длинные тонкие бледные руки и маленькие ступни. Из-за пойкилотермии его руки были холоднее, чем ожидали люди. Обменяться с ним рукопожатием немного походило на пожатие руки трупу. Его одежда была чистой и аккуратной, но ультраконсервативной по стилю. На третьем десятке Лавкрафт предпочитал вызывающе старомодный внешний вид: “старательная культивация преждевременного пожилого возраста и портновской антикварности проявлялась в тугой сорочке, круглых манжетах, черном пиджаке и жилете, брюках в серую полоску, стоячем воротнике, черном галстуке-ленточке и т. д. — с соответствующими строгими и сдержанными манерами”… Когда он говорил, особенно с выразительностью, его голос становился резким… Он легко улыбался, но редко смеялся, и его смех описывали как “грубое кудахтанье”. Волнуясь, Лавкрафт начинал заикаться… С незнакомцами он вел себя осторожно, натянуто и очень официально, но, когда узнавал людей достаточно, чтобы расслабиться при них, становился очаровательным собеседником»[46].