Как-то Кирилл с обидой сказал бабушке:

— Ты все молишься-молишься, и я молюсь, а счастья нам Бог почему-то не дает. Вона, как жили мы бедно, так и поныне бедно живем…

Мерецковы перебивались с хлеба на воду Как ни рвали жилы в работе отец и мать — достатка все не было. В семье шло быстрое прибавление, она вдвое почти увеличилась: восемь душ, из них шесть нетрудоспособных — пять малых детей и бабушка, прикованная болезнью к постели.

Кирилл из детей был самым старшим и, как только подрос чуть-чуть, сразу включился в трудовую жизнь — помогал отцу при пахоте и бороновании, при уборке урожая. Хотя Кирилл подросток крепкий, однако работа в поле от зари до зари за лето здорово его изнуряла. Зимой было легче. Находилось даже время общаться со сверстниками. Кирилл через годы, обращаясь к своему детству, рассказывал, что как бы ни был ты плохо одет и обут, а дома все равно не усидишь. Обмотал онучами ноги, взял самодельные сани — и айда на горку! Играли в снежки, лепили бабу, долбили в озере проруби и таскали на мякиш карасей.

О детских годах Кирилл Мерецков во все последующее время будет достаточно часто вспоминать:

«Детство есть детство — были и у нас, деревенских ребятишек, свои радости. Допоздна самозабвенно играли мы в казаков-разбойников. Я был сильнее многих своих сверстников и, помню, чаще других назначался атаманом. Любили мы и забираться в помещичий сад за яблоками, хотя знали: если поймают — не миновать жестокой порки. Но от одного сознания этого помещичьи яблоки казались нам самыми вкусными.

Настоящей моей страстью была рыбалка. До реки Осётр — шесть верст, поэтому чаще всего я рыбачил, как и мои товарищи, на пруду. Пруд находился посередине нашей деревни, разделяя ее на две части. Самым удобным местом для ловли считался обрыв с нашей стороны — за сараями, неподалеку от дома. Там меж дикой яблоней и развесистой ветлой росли кусты бузины. Накопав червей и выбрав свободную минуту, я брал самодельную удочку и пробирался к ветле, свисавшей прямо к воде. Иногда я делал вершу и ставил ее на ночь, а рано утром нырял и извлекал рыболовный снаряд, с восторгом доставая из него скромную добычу. Зато ночами мне порою снилось, что я огромной сетью вытаскиваю полупудовых рыб. Но дальше сновидений дело не шло: ни в одной семье не было сети, да если б и была — в ход ее не пустишь. Мельгунов считал рыбу в пруду своей собственностью. Его управляющий каждое лето предупреждал крестьян, что если он увидит бредень, то деревне придется иметь дело с земским начальником. По ложному обвинению в пользовании сетью мужики не раз и не два дополнительно отрабатывали на господском поле в самую страдную пору. Крестьяне злились, однако вступать в долгий спор не решались, памятуя о том, что после рождества к тому же управляющему придется идти на поклон, за хлебом»…

Однажды приехал в имение земский начальник, родной брат помещика. Собрали сход. Среди прочих вопросов затронули и ловлю рыбы. Поднялся невероятный шум. Крестьяне заговорили все одновременно, так что ничего нельзя было разобрать. Начальство зычно гаркнуло и предложило высказываться по очереди. Наступило полное молчание. Одно дело говорить царскому начальству всем миром, а другое — кому-то одному. Тогда брат помещика ткнул пальцем в близстоящего. Им оказался отец Кирилла Мерецкова. Афанасий Павлович не робкого десятка, и коли уж пришлось, то заговорил так, что у начальства глаза на лоб полезли.

Недвусмысленно высказавшись в адрес управляющего, он заявил, что рыба водится в воде, вода находится в пруду, а пруд — в деревне. Если Владимир Иванович (так звали помещика) считает, что рыба — его, пускай вытащит ее из воды и перенесет к себе в сад. А пока рыба живет в крестьянском пруду, она должна быть крестьянской. «Верно!» — закричали односельчане. Опешившее начальство невнятно промямлило, что будут приняты соответствующие меры, и уехало восвояси. Примерно с неделю назарьевцы ждали, что вот-вот прибудут стражники «наводить порядок», но все было тихо.

Прошел месяц, инцидент стал уже забываться, люди готовились к празднику, Троицыну дню, когда Афанасия Мерецкова и старосту деревни Григория Воробьева вызвали в Каширу, за сорок верст (в то время Назарьево числилось по Каширскому уезду Тульской губернии). Уездные власти посадили обоих под замок — «на всякий случай». В кутузке сидели недолго. Мельгунов все же решил не обострять отношений с деревней, и через неделю арестованные вернулись домой, так и не дождавшись допроса. Радость Анны Ивановны при встрече с мужем трудно описать — живой кормилец, снова с семьей! Бабушка тихо плакала и несвязно шептала молитвы.

А деревенская ребятня после этого случая уже безбоязненно налегла на рыбалку с удвоенной силой…

Кириллу исполнилось девять лет, но о том, чтобы учиться грамоте, не было и речи. Ни в Назарьево, ни в ближайших деревнях школы не было. Земская школа находилась в дальнем селе, туда пешком не находишься, стало быть, на время учебы нужно там жить постоянно. Но за постой деньги немалые требуются, а где их взять? И кормежкой отдельно от семьи обеспечить надобно. Еще — одежонкой, обувкой приличной. Наконец, кто будет работать, помогать отцу?..

В том году Кириллу, как и некоторым другим назарьевским переросткам, повезло: фельдфебель Филипп Федорович Захаров, прошедший в царской армии положенный срок службы, вернулся в деревню и взялся на досуге учить чтению и письму всех, кто будет аккуратно к нему ходить. За каждого ученика он брал плату по два пуда муки в зиму Как ни накладно было ежегодно отрывать от семьи два пуда муки, Афанасий Мерецков отдал сына в ученье Филиппу Захарову. Вспоминая о первом «курсе науки» у фельдфебеля, Кирилл подчеркивал: он очень старался взять в ходе учебы все, что только возможно.

К Захарову на занятия ходили шестеро деревенских мальчиков. Все были из бедных семей и понимали, чего стоит родителям их обучение, поэтому прилежно впитывали грамоту, терпеливо отсиживая в маленькой душной комнате с девяти до трех часов без перерывов. Филипп Федорович с армейской точностью засекал время на своих часах фирмы «Буре», раскладывал перед собой тетрадки, привезенные с воинской службы, и, как умел, передавал своим питомцам то, что вдолбили раньше в него самого прапорщики и ротные писари. Будучи по природе человеком ума недалекого, Захаров не смог хотя бы мало-мальски построить занятия так, чтобы обеспечить себе авторитет в глазах учеников.

«При всей нашей тогдашней ограниченности, — вспоминает Кирилл, — мы, сельские ребятишки, все же поняли, что толку от дяденьки Филиппа немного. Целую зиму мы нараспев хором твердили буквы церковнославянской азбуки: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, зело, иже, како, люди, мыслете и т. д., за малейший проступок подолгу стояли голыми коленями на горохе. Нужно было очень хотеть выучиться грамоте, чтобы после такого учения наука не опротивела б на всю жизнь».

И все-таки «сидения» в душной комнате захаровской избы несли пользу ребятишкам и, самое главное, распалили страсть к знаниям.

Весной 1906 года в Назарьеве открылась земская начальная школа, и Кирилла одним из первых записали в нее. Преподавали в ней приехавшие из Москвы муж и жена Емельяновы — Иван Александрович и Ирина Васильевна, настоящие энтузиасты, посвятившие свою жизнь распространению знаний в русской деревне.

Кирилл, будучи уже зрелым человеком, говорил о них, что это были типичные сельские учителя — с привычкой к неприхотливому быту, с невысокими материальными запросами, умением делать все на свете, с тонкой и чуткой душой и горячим желанием облегчить просвещением тяжелую мужицкую долю. Они вели почти все предметы и давали своим ученикам намного больше положенного по программе. Их усилиями на мизерное учительское жалованье при школе была создана хорошая библиотека. Приоритетное место в ней занимали сочинения отечественных классиков: Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Чехова, Тютчева, Некрасова, Глеба Успенского, Льва Толстого.

Кириллу врезалось в память, как Ирина Васильевна читала чеховского «Ваньку». Грустно, но выразительно звучал ее голос: «А Москва город большой. Дома все господские и лошадей много, а овец нету, и собаки не злые».