— Да, верно. Все может быть. Но неужто наш король позволит им воевать?

— Не может же король сам стать между ними, — заговорил еще один горожанин. — Даже если бы он и хотел помочь Ходкевичам, все равно не сможет. Можно только запретить браться за оружие, ничего иного ему не придумать.

— Так его воевода и послушает, — возражал второй шляхтич, — он посмеется над его запретом как только созовет войска из земель Руси, Курляндии, да мало ли откуда еще. Говорят, что под залог католического имущества он созывает даже татар и поганых турок.

— А поэтому, — гнул свое третий, — каждый, у кого есть голова на плечах, должен побыстрее выметаться из Вильно, и пусть им достанутся одни голые стены, даже обивку можно содрать. Я как раз так и сделаю.

— У меня постоялый двор, — вмешался маленький горбун, — и я не могу оставить его. Наоборот, я могу еще и нажиться на войске.

— Тебя обожрут и обопьют, а потом покажут кукиш, — усмехнулся пан Базыль, — вот и вся будет твоя нажива.

— Может быть, не так уж страшен черт, как его малюют, — рассуждал первый. — Ксендзы, иезуиты ведь никуда не уезжают, капитул — тоже, вообще никто еще не едет. Если бы было так опасно, все бы давным-давно повыехали.

— Вы правы, — поддержал его стоящий вблизи горожанин, — как только они начнут выселяться, так и мы двинем вслед за ними. Будем наготове, но покамест не стоит выезжать; а ежели до войны не дойдет, наша торговля может оживиться, если наедет столько народа. И за постой нам заплатят.

— А вы знаете, что из-за этого воеводы-язычника мы уже столько лет не имеем своего епископа? — снова вмешался третий. — Он ни в грош не ставит ксендза Матиевского и настраивает против него других, чтобы не утверждали его на епископство, а все потому, что он на стороне короля.

— Может, это и так, — промолвил Базыль, — но ведь ксендза не пускают на епископство еще и потому, что он не литвин, есть какой-то закон, запрещающий всем, кроме литвинов, занимать виленское епископство. Вот почему его не допускают.

— Вовсе не поэтому, — возразил третий, — мне братчик-портной из ордена иезуитов говорил, что привилей на епископство выдан ксендзу канцелярией Короны и с ее печатью.

— А если даже и так, кого это волнует? Некогда покойный король Стефан запечатывал привилеи рукоятью сабли, и ничего, все, что там было написано, исполнялось.

— В том и все дело, что наш король глух и нем, знает только одно — молиться да молиться, а в королевстве все пошло наперекосяк. Но нам нет до всего этого дела, нам пора думать о себе, сейчас самое время. Нам нужно что-то решать насчет этой войны.

В эту минуту подошел войт Матей Бориминский. Все поклонились ему, а пан Базыль Бильдюкевич спросил:

— Правда ли, что вскорости начнется война между Ходкевичами и паном воеводой?

— Одному Богу то ведомо, — отвечал войт, худой и высокий мужчина, — но probabiliter — очень может быть.

— В таком случае, нам, может быть, самое время подумать о себе? — спросил пан Дурник, тот самый третий шляхтич.

— Видимо, так, — ответил войт. — Подумайте, с чего начинать.

— А что вы сами думаете делать? — спросил Бильдюкевич.

— Буду покамест сидеть, — ответил войт, — я ведь не могу оставить свою должность.

— И я, — сказал один из членов магистрата, — но магазин закрою, а товары вывезу в деревенскую усадьбу.

— Так надо поступить и нам, — проговорил еще один участник разговора пан Дубович, — но не лучше ли было бы прежде отправить депутацию виленского магистрата к их милостям каштеляну и воеводе с просьбой не причинять вреда городу?

— Успокойтесь вы со своими хождениями! — воскликнул Дурник. — Хотите, чтобы нас подняли на смех? Разве они послушаются нас, если там уже побывали несколько сенаторов, но даже им утерли носы.

— Это так, — засвидетельствовал войт, — но все же нечто значим и мы, как никак — brachium reqium — правая рука власти в этом городе. И наши предложения они не могут проигнорировать, потому что кому как не нам радеть о поддержании порядка и securitas — безопасности — в городе? Поэтому совет пана Дубовича насчет депутации я считаю ratione — дельным — и поддерживаю.

— И я, — присоединился Базыль Бильдюкевич. — Сегодня же посоветуемся и отправим гонца с бумагой.

— Бумаги здесь ни к чему, — возразил Дубович, — нужно, чтобы туда пошел весь магистрат, а иначе будет нам полный афронт.

— Пожалуй, так будет лучше, — согласился Бильдюкевич, — только прежде, чем пойти, надо найти кого-нибудь толкового, кто мог бы дать толковый совет, подсказать, что и как говорить.

— Мне кажется, — ответил войт, — лучше всего попросить совета у ректора иезуитского коллегиума.

— Ваша милость говорит чистую правду, — подтвердил Дурник. — Сходите к нему вы сами, пане, и расспросите, что он думает обо всем этом.

— А что, в самом деле, stante pede — сходите сами, это не повредит, — добавил Дубович. — На сегодня важных дел пока нет и не предвидится, поэтому вы, пане, можете сходить в коллегиум, а здесь останутся члены магистрата, бургомистры и наш уважаемый пан писарь.

— Хорошо, хорошо. Я и без того собирался сходить в коллегиум по судебным делам, — сказал войт, — а раз уж вы так хотите, то я пойду прямо сейчас.

Войт поклонился и пошел по улице в сторону коллегиума Святого Яна, размышляя о том, что ему спросить у ректора.

В то время коллегиум занимал значительную площадь, помещался в нескольких домах, купленных еще епископом Валерианом Протасевичем, и в основанных еще ранее, даже с перестроенной прежней Святоянской плебанией (в которой знаменитый Ройзий Маро писал свои «Постановления»), а также в докупленных и подаренных каменных зданиях. В центре всех построек стоял костел Святого Яна с высокой башней и крылечками. Около ворот коллегиума собрались молодые ученики-братчики, ожидая, когда зазвонит подвешенный над ними колокол. Одеты они были весьма пестро, с чернильницами у пояса, книжками под мышкой, в испятнанном и порой сильно поношенном одеянии. Несколько светских учеников и ксендзов из костела Святого Яна, одетых в черное, шли по двору, кто с ключами, кто с книжками. Возле дверей столовой собралась целая толпа: колокол как раз оповестил время завтрака. А из глубины помещения уже слышался голос священника — он, как здесь повелось, читал устав ордена перед началом еды. Было слышно, как вслух каются несколько братчиков — они во время чтения должны были отбывать наказания за провинности.

Пан Бориминский, здороваясь со знакомыми, миновал двор, прошел коридорами, где сновало еще больше учеников и ксендзов, нигде не останавливаясь, так как спешил попасть в ректорскую келью.

Войт пробрался сквозь толпу и, наконец, оказался перед одной из двух соседствующих келий ректора. Одна была более богатой, чем другая, выходящая на Провинциальную улицу, потому что в ней ксендз ректор принимал только почетных гостей, которые не хотели проходить через все заведенные здесь церемонии, причем с обязательным мытьем ног у входа. Над дверью той кельи висела икона Святого Ксаверия, кажется, личного покровителя ректора.

Войт постучал и сразу же вошел, потому что ученик-иезуит открыл ему. Ксендз ректор Гарсиа Алабянус стоял в дверях и как раз заканчивал разговор с братчиком:

— Пусть посадят его на три дня на хлеб и воду после чтения устава, а об остальном мы поговорим позже.

Братчик поклонился со сложенными на груди руками и вышел, а войт поздоровался с ректором. Келья, в дверях которой они стояли, была скромная, ничем не украшенная, кроме портрета основателя коллегиума и его первого ректора ксендза Станислава Варшевицкого. Около дверей висело кропило, рядом — деревянное распятие, скамьи, возле стен — шкафчики. Более торжественно выглядела вторая, тоже сводчатая, сюда ректор и провел Бориминского. Эта келья выглядела значительно большей, в ней были два окна. Стены ничем не обиты, на них висели иконы святого Игнатия Лойолы и первых девяти братьев ордена иезуитов, а также изображения нескольких предшественников ректора в виленском коллегиуме.