В доме появилась керосиновая лампа. Хотя зажигали ее не каждый вечер, но по праздникам стала заменять лучину, и мы любовались ее приятным, белым, бездымным светом.

Керосиновые лампы стали появляться и в других хатах, но далеко не во всех.

Теперь собирались девушки на посиделки с рукоделием только в тех хатах, где горели лампы.

Как чудо из чудес, у Александра Мартыновича Суходольского появились даже настенные часы — ходики. Где и на какие средства он их приобрел, уже не помню. Они были с цепочкой и гирей, похожей на еловую шишку. Мы часто забегали к дяде Александру полюбоваться их ходом.

Но часы часто причиняли и неприятности хозяевам. Все, кому нужно было выезжать или выходить ночью из деревни, обязательно шли к дому Суходольского и стучали в окно:

— Скажи, Александр, который час?

И, услышав ответ, еще раз спрашивали:

— Это после первых петухов или вторых?

В деревнях испокон веков время отсчитывали ночью по пению петухов, а днем — по солнцу. И на первых порах людям трудно было сориентироваться по часам.

В нашей семье уже начали поговаривать, как перекрыть в доме крышу, и о покупке нового топора. Топора у нас не было и вот по какой причине.

Как-то с братом Александром мы заехали на повозке в лес, принадлежащий церкви, и стали собирать хворост, вырубать сухие пни. Вдруг появился священник — отец Иван Заустинский и отнял у меня топор, опрокинул воз и прогнал нас из лесу. Никакие мои и брата просьбы и слезы вернуть топор не помогли. Не отдал он и матери, хотя она ходила к нему домой раза три или четыре. Так топор наш и остался у священника. Не помогли обращения матери и к богу, а она была верующей, регулярно ходила в церковь, на исповедь, платила попу за богослужения. И несмотря на это служитель культа не простил ни от себя, ни от имени бога. Он готов был задушить любого, кто посягнет на его или церковную собственность. Задушить, невзирая на то, что с амвона читал прихожанам проповеди о необходимости всепрощения, о доброте бога и любви к ближнему. У самого ни всепрощения, ни доброты, ни даже самого простого уважения к ближнему, не говоря уже о любви, не было. Да и вряд ли могло быть!

После этого случая я потерял всякое уважение к священнику и подумал: «А есть ли на самом деле бог? Если есть, то почему он так несправедлив, жесток к людям? Почему одни живут богато, хотя таких и мало, а другие, их абсолютное большинство, постоянно голодают, раздеты, разуты, обречены на вечную бедность?»

Но долго раздумывать над этими вопросами не пришлось, как и горевать о потере топора.

Началась война…

Быстро стал изменяться привычный уклад жизни. Деревня как-то помрачнела, праздники превратились в обыденные дни. Началась мобилизация. В домах стоял плач, крик. Провожали людей на войну.

Брали подводы для доставки к железной дороге призванных в армию. Объявили обязательную сдачу сухарей, хлеба. Все это свозили на станцию Нехачево.

Как-то мать послала меня на три дня в Слоним с подводой. Я должен был завезти туда и обратно хозяина мельницы, что в трех километрах от Воронилович. В Слониме видел погром ларьков призывниками, разбитые окна домов. По железной дороге в сторону фронта шли поезда с солдатами, лошадьми, орудиями. На станции стояли поезда с крестами на вагонах, с фронта в тыл везли раненых. Я впервые был в таком большом городе. Но Слоним показался мне мрачным, неинтересным.

Во время возвращения в Ружаны мельник лежал в повозке, зарывшись в солому, а сверху я положил мешок с ячменем. Хозяин мельницы боялся, что его убьют призывники. Он был еврей.

В Ружанах тоже были разгромлены ларьки. Погромы магазинов, ларьков и даже квартир случались и раньше. Их считали обычным явлением. Но погромы происходили только в городах. В деревнях хотя никто и не осуждал эти беспорядки, однако евреев не трогали.

Винные лавки и трактиры были закрыты. В Ружанах, для порядка, по улицам прохаживались полицейские, но на погромщиков они не обращали внимания.

К концу 1914 года и в нашей деревне появились раненые солдаты, мобилизованные в начале войны. Но пока фронт от нас был далеко. К весне 1915 года мы услышали орудийный гул. Летом появились казачьи и пехотные части. Они располагались по деревням.

С запада на восток сплошным потоком начали двигаться беженцы. Уже объявили жителям и нашей деревни готовиться к отъезду куда-то в тыл, подальше от фронта. Но крестьяне не спешили, убирали хлеба, косили сено, полагая, что наши разобьют немцев и все останутся на месте.

В конце августа — начале сентября в деревню прибыл специальный отряд казаков. Сначала они установили трехдневный срок подготовки, затем в принудительном порядке заставили всех жителей выехать из деревни.

Я с братьями оборудовал свою телегу по образцу цыганских повозок. Загрузил вещами первой необходимости. А все, что оставалось дома, то есть плуг, борона, косы, серпы, ткани и другие предметы крестьянского обихода, зарыл в землю. Всей семье предстояло выехать со двора, приняв новое название — беженцы.

Тяжело было расставаться с родным домом, бросать все нажитое и устраивать свою жизнь в пути на дорогах, даже без крыши над головой. Дом казался таким уютным, обжитым. Хотелось подставить под него колеса и пуститься в путь вместе с ним.

Клуня и гумно оставались заполненные немолоченной рожью, овсом, гречкой, горохом. Год выдался урожайным. Кто будет пользоваться теперь этим добром, с таким трудом выращенным и собранным?

Хлеб! Это второй продукт питания после молока матери. Чудо земли — хлеб. Мать разжевывала его в жидкую кашицу, завязывала в уголок старенького головного платка или в какую-нибудь тряпицу и засовывала в рот плачущего ребенка. Пососав такую суслу, он успокаивался и засыпал.

Хлеб лежал всегда на почетном месте на столе, а в кладовке — в особой кадке. Он редко был в доме, потому так и дорожили им, потому и казался особенно вкусным. День выпечки его назывался хлебным днем.

Как сложится теперь жизнь? Какой дом нас приютит? С какого гумна будем есть хлеб? И будет ли он? Такие невеселые мысли приходили мне в голову.

Тяжело было уходить от прекрасного садика, столетней груши с гнездом аиста наверху, от березки над колодцем. Все здесь было таким милым и до боли родным.

Всех нас, плачущих, поднимали солдаты с пола и выдворяли за деревню на дорогу. И сколько раз за существование деревни уходили от врагов ниловцы? Они пережили татаро-монгольское нашествие, войны со шведами, немцами, поляками, французами. А сколько было смертельных схваток на полях ниловцев?! Кто копал ямы и скрывался в них, в «Ямнике», кто падал в битвах и похоронен в курганах, в «Падовнике», кто пел и радовался победе в лесу — «Пель»? География Воронилович — это живая история.

Сколько пережито горя и страданий, сколько пролито слез и крови на полях ниловцев! А какой чудесный народ здесь! И незаслуженно ему дали имя Вора-Ниловцы. С большой буквы они — Ниловцы.

Мы свою родную землю, свою Родину всегда берегли и будем беречь. Мы еще вернемся в деревню ниловцев. А сейчас в путь, на дорогу беженцев.

Когда отъехали от Воронилович четыре-пять километров, мать заставила меня вернуться домой за документами, которые забыли взять. Я с охотой побежал назад. Но от пустого дома и безлюдной деревни повеяло каким-то холодом. Быстрее собрал забытые документы и — вдогонку за семьей. А документы были о наделе нашего «рода» землей и квитанции об уплате податей.

Документ о наделе землей считался очень важным. Он выдан был в 1871 году на основании царского указа от 19 февраля 1861 года. Землей наделялись бывшие государственные крестьяне деревни Ворониловичи, в том числе мой прадед Степан Антонович Хадыка. Земля выкупалась с 1871 по 1913 год «в постоянном и неизменном размере по 10 рублей 78 копеек в год». Кроме того, за выпасную землю, принадлежавшую всему обществу деревни, уплачивалось крестьянами по одному рублю 78 копеек. Итого 12 рублей и 56 копеек в год.