Это была вдова, уже старая женщина. Два ее сына находились на войне. Семья большая: две невестки, три дочери, человек десять детей. Да еще семья беженки Баран. В общем, всего восемнадцать — двадцать человек.

Мне дали валенки, полушубок, теплые штаны и другую зимнюю одежду.

Хозяйство было большое. Двести гектаров земли, двадцать лошадей, до сорока голов крупного рогатого скота, овцы, свиньи, гуси, утки, пять-шесть собак. Работы больше чем достаточно.

Весь скот стоял в сараях и в специально приспособленных на зиму крытых загонах. Корм подвозили на санях. Уходом за ним занимались две дочери, одна невестка и я.

Особенно тяжело было поить скот. Имеющиеся вблизи пруды зимой замерзали, и поить приходилось из колодца во дворе. Вода выкачивалась в корыто ведром на веревке. Эта обязанность полностью лежала на мне. Скот поили один раз в сутки, но и за этот один раз я вытаскивал более ста ведер воды. Ежедневно в часы водопоя мой полушубок, ватные брюки и валенки покрывались сплошной коркой льда. Меня немедленно раздевали и меняли одежду.

Я был рад, что получил работу, мне платили, кормили. Изредка помогали матери мукой, крупой, а иногда и куском мяса.

Батраком у Тародайко-Степановой я работал до лета 1916 года.

Очень тяжело было и весной. На одном двухлемешном плуге-буккере пахали две дочери хозяйки — Мария и Дора, а на втором — я один. В плуг впрягали четыре лошади, и мне одному очень тяжело было управляться с ними, одновременно следить за плугом, очищать его от травы и направлять вдоль борозды.

Нелегко и накладывать возы навозом, сваливать его в кучи для изготовления кизяка. Поля черноземные и навоза не требовали. Навоз шел на изготовление топлива.

Кроме полевых работ рано утром и вечером нужно было кормить и поить рабочий скот, грузить на повозки тяжелые мешки с семенами и выполнять все то, что велели хозяева дома. Я очень уставал и часто болел.

Летом 1916 года моя семья переехала в поселок Ольшеево, где жили на частной квартире. В этом поселке, находившемся рядом со станцией Раевка, я устроился кучером к владельцу огромной мельницы Мясникову.

На мельнице мололи зерно для армии. Мясников почти ежедневно получал его от поставщиков. Муку отгружали вагонами. В мою обязанность входило возить на пролетке хозяина, его жену, хромого сына и дочерей, которые учились где-то в Петербурге, а летом жили при родителях. Выездных лошадей было три. Ухаживать за ними и запрягать помогал мне другой работник — татарин Фекташка. С Фекташкой я очень дружил. У него никого не было, и он часто давал мне деньги на покупку крайне необходимого для моей семьи.

Немного легче стало лишь после того, как брат Александр устроился работать батраком у одного домохозяина в Ольшеево.

Живя в Раевке, мы обратились в «Пленбеж» с просьбой помочь разыскать односельчан, которых мы именовали родственниками. Получили ответ, что «родственники» живут в Оренбурге. По настоянию сестры Вари мать согласилась отпустить ее в Оренбург с целью узнать, можно ли там устроиться на работу.

Письмо от Вари пришло радостное. В Оренбурге жило много наших односельчан. Сестра устроилась работать на кожевенном заводе и звала нас переехать в Оренбург. И хотя была уже зима, мать решила ехать всей семьей. Я и брат уволились с работы. Свои пожитки упаковали в узлы, купили железнодорожные билеты и выехали.

Пересадку мы делали почему-то в Самаре. Наконец прибыли в заманчивый Оренбург. Но в многообещающем городе нас встретила неприятность. Нам, как самовольно переехавшим, отказали в праве жить в беженских бараках. Мы оказались на улице. Обратились в «Пленбеж». Там объяснили, что переезд беженцев запрещен. Нам посоветовали снять частную квартиру и жить как придется.

Для размещения беженцев в 1914—1915 годах в Оренбурге построили барачный городок. Врытые в землю бараки внутри имели вид старых военных казарм. Барак был метров сорок в длину и пятнадцать в ширину. В каждом два яруса нар, печное отопление. Ночью освещались керосиновыми фонарями «летучая мышь».

Беженцы жили на нарах. Семьи отгораживались друг от друга старыми одеялами и другой ветошью. В одном бараке помещали до шестидесяти семейств, т. е. не менее двухсот человек. В каждом из них назначался староста, который следил за порядком, чистотой, отоплением и освещением.

В бараке постоянно слышались шум, плач детей, беспрерывное хлопанье дверями. Но мне казалось, что жизнь в бараках — это рай.

Всего было сорок бараков. Их выделили семьям с учетом национальности беженцев. Белорусов поместили в одни бараки, русских, поляков, немцев — в другие. Каждой нации — свои бараки.

В городке были свой медицинский пункт, школа, церковь, полицейский участок, прачечные и что главное — кухни, в которых ежедневно бесплатно выдавали по два фунта хлеба на человека, немного сахару и горячую пищу в обед. Кое-как жить можно.

И во всем этом нам отказали. Узлы с вещами отдали на хранение знакомым в бараках, но самим жить было негде. Ютились по разным баракам среди односельчан по одному человеку. Снять частную квартиру не могли, у нас для этого не было средств. Мать неделями ходила от одного начальника к другому, но все напрасно. Она опять надела суму и пошла собирать куски.

Кто-то подсказал, что разрешение поместиться в бараках на правах беженцев может дать только губернатор. Мать надела свои лучшие самотканые наряды, обула кожаные лапти и белые портянки, взяла с собой двух младших сыновей и пошла в Караван-Сарай, где размещалась канцелярия губернатора. В Караван-Сарай она прошла, но в здание канцелярии ее не пропустили. Хождение на прием к губернатору затянулось более чем на неделю. Но вот однажды кто-то пропустил ее и провел в большой, богато обставленный зал.

Не знаю, была она у самого губернатора или у какого-нибудь чиновника, но, по рассказам ее и моих братьев, их кто-то принял, мать стояла на коленях, плакала. Долго не могли понять ее белорусского языка, вызывали кого-то и с его помощью с трудом разобрались в просьбе. Приказали выдать распоряжение в «Пленбеж», чтобы поместили нас в беженских бараках и обеспечили продуктами питания.

Нам отвели угол в бараке № 13. Здесь было много односельчан. Они находились также в третьем, седьмом, четырнадцатом бараках. А мой старый дружок, уланчик Павел Тур, жил с родителями в бараке № 27.

Мне исполнилось 18 лет. Одна сестра работала на кожевенном заводе. Скоро устроился на работу, тоже на кожевенный завод, и я. Младший брат пошел учиться в мастерскую плести корзины. Эта специальность была тогда модной. Чемодан популярностью еще не пользовался и стоил очень дорого. По соседству на кожевенных заводах Цайгера, Галина работали тоже только беженцы. Они были как рабочая сила более выгодны потому, что оплачивались дешевле.

Февральская буржуазно-демократическая революция взбудоражила Оренбург. Начались демонстрации. Но на улицах среди демонстрантов можно было видеть наших хозяев завода, купцов с зелеными и даже красными бантами на груди. Однако, несмотря на революцию, власть и порядки в городе остались прежними. Лишь беженцам прекратили выдачу продуктов.

Приезжали к нам на побывку инвалиды войны и раненые. Они рассказывали, что хотя царя и свергли, но войне конца не видно. На заводах и в бараках началось брожение. Бараки за три года без ремонта стали гнить. Крыша пришла в негодность и во многих местах начала протекать. Двери перекосились и плохо закрывались. Зимой было холодно.

Ухудшилась дисциплина, старосту никто не слушал и не подчинялся. В бараках были грязь, вонь.

Завод, на котором я работал, располагался в 5—6 километрах от бараков. На работу ходил пешком. Такое расстояние мне казалось тогда небольшим. Работал я в сухом отделении по выработке шагреневых и платовых голенищ, передов, вытяжек, хромовых кож из опоек, т. е. из молодого скота, коз и овец.

Все делали вручную. Сначала я был разнорабочим, но скоро освоил специальность платировщика и ролевщика. Работа ролевщика (это нанесение рисунка на шагреневые голенища) очень тяжелая. Она выполнялась на специальном приспособлении, состоящем из пружинных досок, стола и тяжелой металлической болванки-рольки. Работа с ролькой требовала физической силы и ловкости. Малейшая оплошность могла окончиться серьезной травмой руки или другим увечьем. Шестьдесят пар голенищ за рабочий день — такова была моя норма.