– Вроде мы уже выбросили ту бумажку. Сейчас проверю, – сказал Джек.

Бар наполнялся посетителями. Я медленно допил свое виски, и разлившееся от него тепло, гул голосов и жующие челюсти Сити – все это постепенно наполняло здравым смыслом мое воспаленное сознание, израненное беседой с Канлифом. Мысль о том, что нужно ехать в Прагу, чтобы выкрасть какую-то секретную формулу, показалась мне еще более гротескной, чем раньше. Оглядевшись вокруг я решил категорически раз и навсегда, что ничего такого делать не буду. Это уже слишком. В конце концов, что этот самый Канлиф может мне сделать? у меня есть машина со всеми документами. Если быстро ее продать и вернуть ему деньги, у него не останется никаких юридических оснований меня преследовать.

С такой мыслью я заказал новую порцию двойного виски и стал лихорадочно обдумывать свои действия. Перво-наперво надо разыскать того покупателя или, да господи боже мой, любого другого, кто захочет купить мою машину. А таких, безусловно, вагон. В общем, так или иначе за сутки нужно набрать порядка ста пятидесяти фунтов.

Пока я, подобно сбежавшему из тюрьмы, строил планы, как найти укрытие, я выпил вторую порцию виски и вдруг с упавшим сердцем осознал, что, приложив все усилия, смогу вернуться к исходной точке минус машина, минус Маура… Тут снова возник Джек.

– Филис говорит, что выбросила ее. Может, он еще появится. Я буду иметь в виду.

– Спасибо, Джек.

– Что, взлеты и падения, как у всех нас, грешных?

– Да, как у всех нас, грешных, – вяло согласился я. – Подлей-ка мне еще.

После третьего захода я уже точно знал, что вернусь к исходной точке, но в этой перспективе нет ничего радужного. Горестно поклонившись своей рюмке, я почувствовал близость давних своих попутчиков: неопределенности, праздности и уныния…

«А из этого вытекает одно, – вдруг подумалось мне, – у неопределенности должна быть альтернатива». И тогда где-то в слепых зонах моего мозга мое скрытое Я выбрало в качестве такой альтернативы поездку в Прагу.

Когда в половине шестого Маура вышла из своего офиса, я стоял и ждал на другой стороне улицы, и голова у меня просто раскалывалась. Я вяло помахал ей рукой, и она, явно удивленная, пошла ко мне через дорогу.

– Что ты здесь делаешь? Что-нибудь стряслось?

Мы с ней договорились, что встретимся в половине восьмого. Но уже с трех часов, с тех пор, как вышел из «Принцессы Мэй», я сидел на скамейке в Линкольн Инн Филдз и все думал, что же ей сказать. Мне казалось, что я просидел там полжизни. И когда пробило пять, вдруг почувствовал, что перспектива провести таким образом еще два часа просто невыносима. Голова у меня трещала. Если бы я пошел домой, то залег бы на тахту и больше с нее не встал. И потому принял тошнотворное решение ждать ее возле офиса.

– Я сегодня ушел пораньше, – сказал я, снова по привычке делая вид, что служу у Хрюна, – и подумал, что заодно уж подъеду за тобой.

– Ты выпил, Николас? – спросила она, внимательно на меня глядя.

– Пропустил пару рюмочек.

– Чего-то крепкого?

– Слушай, пойдем куда-нибудь, посидим.

Вокруг нас сновали, спешили домой люди. А я чувствовал себя таким трухлявым, задень меня – сразу рухну.

Она взглянула на меня очень-очень странно, но ничего не сказала. И мы задумчиво побрели в кафе «Лион».

– Что с тобой, Николас? – спросила она, когда нам принесли чай. Я уже истерзал свой мозг, подыскивая ответ на этот вопрос.

– Это совсем некстати, но понимаешь… случилась одна вещь, которая может нарушить мои… мои планы.

Она промолчала.

– Мне, может быть, придется ненадолго уехать, Маура.

– На сколько?

– Еще не знаю.

Она долго молча на меня глядела. Потом наконец тихо сказала:

– Ясно. Мы больше не будем видеться так часто. Верно я тебя поняла?

– Нет, неверно! – Я через стол взял ее за руку. – Абсолютно неверно. Я тебя люблю, Маура, – продолжал я, мысленно посылая яростные проклятия Канлифу, Павелке, всей Чешской Народной Республике и моему двухчасовому пьяному помрачению. – Я тебя люблю и собирался просить тебя выйти за меня замуж. Но сейчас случилось много всякого неожиданного… Мне придется ехать в Прагу.

Я говорил и с каким-то неземным изумлением прислушивался к собственному голосу, но знал, что произношу слова, которые взвесил, наверно, несколько часов назад.

– В Прагу? – спросила она и, открыв рот, уставилась на меня. – И ты уже знал об этом в выходные?

– Нет, не знал.

– Но это… это связано со стекольной промышленностью, да?

– Да, – искренне сказал я. – Но, бога ради, об этом никому! Я вообще не должен был тебе рассказывать. Понимаешь, я еще в жизни ничего подобного не делал.

– И я не сомневаюсь, что ты добьешься успеха! – воскликнула она, сжимая мне руку. Глаза у нее так и сияли. – Николас, дурашка ты мой бедненький, со мной тебе не нужно притворяться! И не нужно ничего доказывать! Вот видишь, попробовал и добился, чтобы тебя испытали. Для меня самое главное – это твое отношение. Разве ты не понимаешь?

Я уставился на нее с испуганной, но вялой покорностью загнанного зверя, прошедшего через стычку с убийцей.

– Все это не совсем так, Маура. Не рассчитывай, что из этого получится что-то стоящее.

– А я и не рассчитываю ни на что, кроме тебя, Николас, солнышко мое! Я бесконечно в тебя верю, любимый!

Это уже были телячьи нежности. Теперь к моему и без того подавленному состоянию добавилось еще и смущение. Я молча пожал ей руку.

– Твоя мама придет в восторг, когда услышит эту новость! – она знала, что я еду в Борнемут на уикенд. – Мы ведь в понедельник встречаемся, да?

Это было весьма сомнительно. Если мне и правда предстояло уехать во вторник, в понедельник меня ждала куча всяких дел. Голова моя, которой вроде бы полегчало, вдруг снова загудела, когда я сел за столик.

– Я толком не знаю, когда уезжаю в… в это место. Может быть, в понедельник, а может, во вторник. Я дам тебе знать, – устало сказал я.

– В понедельник или во вторник? – она широко раскрыла глаза. – Так скоро? Глупышка мой, Николас, собрался ехать и не мог мне сказать… Николас-глупышка! – произнесла она мягко, с любовью и погладила мои губы.

Я был слишком измучен всем случившимся за день, чтобы с легкостью включиться в эту игру, и единственное, что сумел сделать, – попытался улыбнуться. Но это мне не удалось. Маура тут же с беспокойством воскликнула:

– Ой, Николас, у тебя жуткий вид! Ты должен немедленно лечь в постель!

Машина стояла там, где я ее оставил, – в переулке, неподалеку от «Принцессы Мэй». Я отвез Мауру домой и легко поцеловал ее на прощание. Она в ответ так страстно ко мне прижалась, так меня обняла, что у меня застучало в висках, и я чуть было не заскрипел зубами.

Потом я медленно подъехал к своему дому и, не набросив на машину чехла, поднялся к себе наверх, сжимая голову руками. В полутьме комнаты вырисовывалась громоздкая тахта, и я с немым стоном вдавился в нее всем телом. И тут же сон, подобно монотонно гудящему пылесосу, всосал в себя этот жуткий день.

В субботу было жарко, и я проснулся рано, весь мятый, какой-то заторможенный – как это случается с перепою. Я пожалел, что позавтракал, а в девять уже был в дороге, испытывая дрожь во всем теле от какого-то смутного, неясного предчувствия.

Однако где-то в районе Винчестера с его бакалейными складами и почтовыми фургонами это ощущение стало таять, и я даже почувствовал слабый прилив веры в себя. На самом-то деле, события последних нескольких дней были не многим более идиотскими, чем прежняя моя деятельность на благо Хрюна.

Около Нью-Фореста дорога вся пестрела солнечными пятнами, и я даже распелся.

«В присутствии матери, – думал я, – это предложение, естественно, покажется мне несусветной дичью. Потому что маменька при всех ее иллюзиях и фантазиях все же была в моей жизни единственным советчиком. К роли молодого бизнесмена я привык. Но к роли молодого шпиона – уж увольте! Пусть этот Канлиф только сунется отбирать у меня машину! – думал я. – Пусть он только сунется!»