Вот, к примеру, украинская «оранжевая революция». В Киеве именно буржуазному проекту Ющенко-Тимошенко удалось мобилизовать общество. На оранжевый майдан вышли все — от микрогрупп троцкистов и анархистов до правых маргиналов, распространявших в толпе брошюры «Як жиды купили Украину». В распоряжении бюрократического проекта Кучмы-Януковича так же был весь политический спектр, от «прогрессивных социалистов» Витренко до крайне правого «братства» Корчинского, но им мобилизация масс не удалась.

Может получиться, что вам отвратительны оба способа принуждения — и административный (бюрократы) и экономический (буржуа). Вы можете даже мечтать о сетевом обществе поствластных и пострыночных отношений — однако выбирать все равно придется из этих двух.

Станет ли в таких условиях деятель культуры поддерживать буржуазию? Как ни странно это звучит, но в России тот, кто мечтает о революции, именно буржуазию скорее всего и будет поддерживать. На Западе критиковать буржуазность значит выступать за утопический мир будущего. А в странах с советским прошлым такая критика оборачивается всего лишь поддержкой бюрократии.

Третьей стороны нет: или военно-чиновничья сила управляет рынком и торговлей — это называется «феодализм»; или рыночный интерес подчиняет себе аппарат государства, и это называется «капитализм». Капитализм исторически более прогрессивен, чем феодализм, а значит, чуткие деятели культуры скорее всего поддержат именно его. Однако поддержат не потому, что им нравятся буржуа, а просто потому, что еще меньше нравится чиновник. И только поэтому. Европа для них это не мир мегамоллов, а антибуржуазная культура. И Запад — не администрация западных стран, а определенная форма общественного договора между людьми.

Долгое время я считал, будто такое отношение к буржуазии само собой разумеется. Однако недавно известный поэт сказал мне:

— А чего такого-то? Я, например, всегда хотел быть буржуазным. Не всегда только денег хватало. Или ума.

И я задумался. Ситуация действительно странная. В европейских странах представить такое высказывание трудно. Там «буржуа» это позорный ярлык. А у нас — нет. Там музыканты, писатели и режиссеры из кожи вон лезут, чтобы продемонстрировать: мир капитализма им категорически не нравится. А у нас? Где рок-музыканты, поддерживающие политзаключенных? Спектакли солидарности с голодающими? Альтернативное кино, передающее пафос забастовок? Клипы, смонтированные из столкновений с милицией? Пресс-конференции писателей и выставки художников против участия России в империалистической агрессии?

Модная британская группа «CLF» вместе с докерами протестует против строительства в Лондоне астрономически дорогого монумента Миллениуму. Мегазвезда Боно из «U2» участвует в движении за списание долгов странам третьего мира. У нас же на память приходит только Кобзон с Киркоровым, приезжавшие к Белому дому развлекать пикетирующих шахтеров, но вспоминается тут же, что после каждого выступления звезды уговаривали мужиков собираться подобру-поздорову и мотать из Москвы на родину. Разберутся, мол, и без вас.

В чем же здесь дело?

Начну со сцены, на которую я наткнулся, перечитывая подборку «Новых сатириконов» за 1917 год. Аркадий Аверченко описывает там, как выступал на митинге с речью в поддержку Учредительного собрания. И вдруг некий человек из толпы, не дослушав, крикнул:

— Буржуй разговаривает!

Человек этот носил беспогонную, явно с чужого плеча, шинель, выражался некультурно и односложно и вообще стал для Аверченко, смущенного его репликой, фельетонным символом деклассированных масс.

Писатель пытается оправдаться. Он подробно разъясняет, что всю жизнь честно работал журналистом. И все свое скопил копеечка к копеечке трудом. А значит, в толк не может взять, отчего это его обозвали обидным словом «буржуй»? И вроде бы все правильно выходит. Аверченко — честный и воспитанный работник, а товарищ в сомнительной шинели еще неизвестно кто, не исключено — дезертир или вор. Однако если проследить дальнейшую судьбу писателя, начинаешь вдруг верить не Аркадию Тимофеевичу, а безымянному герою фельетона. Не экономически, конечно, но психологически, определение дано безошибочно верное.

Дело в том, что гуманитарий при капитализме слишком часто находится в идеологическом плену у того класса, к которому вовсе и не относится. А именно — у буржуазии. Современные гуманитарии совершенно неадекватно воспринимают себя и свое место в мире.

Как происходит идентификация современного гуманитария? Любого творческого интеллигента: журналиста, сценариста, филолога, художника, арт-критика, режиссера, писателя, музыканта и тех, кто только пытается ими стать? В сегодняшней России это довольно большой процент населения. В наиболее заметном своем варианте эти люди зовутся «богемой». В столице есть несколько клубов «ОГИ» («Объединенный гуманитарный проект»), где их можно наблюдать во множестве каждый вечер, живо обсуждающих себя за столиками с кофе или пивом.

Кем они себя видят? С кем солидаризуются? Ответ очевиден: с просвещенным буржуа, цивилизованным бизнесменом или работающим в интересах этого бизнесмена чиновником. Большинство режиссеров глотают слюну, мечтая о судьбе Никиты Михалкова, которому в 1990-х Березовский давал все, что нужно для съемок фантастически пошлого и мазохистского «Цирюльника».

При этом ясно, что на самом деле никаких общих интересов у художника и банкира нет и быть не может. Это общность всадника, который правит, куда ему нужно, и лошади, которая скачет под ним, куда прикажут. Художником при капитализме всегда пользуются. Потому что буржуа по-любому остается собственником. И гуманитарий нужен ему только как обслуживающий персонал, оформляющий и украшающий мрачноватую реальность, навевающий золотые сны, расцвечивающий рабство и т. д. Гуманитарий же снимает, пишет, сочиняет, анализирует — он наемный работник, вынужденный продавать системе свои возможности и результаты труда.

Верно? Вроде бы да. Однако никто из самих униженных гуманитариев не видит своего положения и не восклицает:

— Я — не он! Он покупает меня, и я его товар! Наши цели противоположны, и меня это категорически не устраивает!

Социальная пассивность и политическая нейтральность русской богемы поражает своей загадочностью. Эти люди видят себя не жертвой капитализма, а абсолютно посторонними. Им симпатичен мифический образ богемы, далекой от политики и живущей в метафизической вселенной своего воображения. При словах «класс», «революция», «социальная ответственность», «общественная миссия», «идеологическая роль» эти, в общем-то, неплохие ребята морщатся и противопоставляют всей этой скукоте собственные альтернативы: оккультизм, дзен, суфизм, растаманство, психоделический мир легких наркотиков, эстетизацию монархии, дикий туризм в экзотических регионах, и черт знает что еще. Слова же о том, что растаманский культ на Ямайке это антиимпериалистическое движение против американского Вавилона, магистр неотамплиеров Теодор Ройсс был активным анархо-синдикалистом, психоделическую революцию в 1960-х ее пророки понимали как первую стадию революции социальной, а монархия держалась не на сакральных полномочиях династии, а на столыпинских галстуках и ленских расстрелах, просто пропускаются мимо ушей.