И те, и другие мечтают изменить мир к лучшему. При этом, глядя по сторонам, и те, и другие, констатируют: массы не готовы и никогда не будут готовы реализовать свои интересы. Французы не понимают своего блага, а русские — своего. А значит, узкий круг ответственных интеллектуалов обязан сделать все сам. Чтобы изменить мир к лучшему, нужно на время установить полный контроль над ситуацией. Зато когда ситуация изменится, а на земле расцветет райский сад, все поймут, что эта временная диктатура была правильной. Сама же она после этого растает за ненадобностью под солнцем свободы как весенний лед.

Проблема сводится к вопросу: насколько само сочетание слов «воспитательная диктатура» является оксюмороном? То есть вообще могут ли эти два слова стоять рядом? Помнится, эта тема не давала покоя кумирам нашего детства братьям Стругацким. Именно об этом написаны их лучшие романы — от «Трудно быть богом», до «Отягощенных злом».

Диктаторы быстро осознают себя гарантами порядка. А воспитатели еще быстрее превращаются в тех самых «детей», которых пожирает мать-революция. Вместо обещанного всеобщего осознания начинается отупляющая пропаганда, главная мысль которой: другой альтернативы нет.

Именно на эти грабли в свое время наступили большевики 1917-го, председатель Мао, кубинские герильерос и даже гайдаровские демократы начала 1990-х. И иногда кажется, будто иначе быть не может, мир не изменишь… но нам много чего кажется

Однажды, в толпе несогласных, когда выкрики «Свобода! Освобождение!» утомляют и режут слух, спрашиваешь себя и других: кто, собственно, и от чего освобождается? Требуется назвать точный адрес. Если освобождение возможно, то кто на него способен?

Закончившийся ХХ век предоставил кучу примеров того, как освобождение гигантских коллективов обернулось большим рабством для окружающих и поражением для самих этих громоздких систем. Себя освобождали нация, класс, цивилизационный тип, «культурное пространство». Но эти мнимые сообщества были слишком велики для свободы. Даже после так называемого освобождения взлететь у них не получалось. Выходила красная диктатура или коричневый рейх.

Другая крайность: клинический индивидуализм, переразвитый культ всеобщей «особости», «неповторимости» и «отсутствия общих рецептов». Бальзам на душу инфантилов всех времен и народов. Один человек, обособленная личность, экспериментирующее сознание — для освободительного проекта это слишком мало.

Надежда на то, что освобождение будет достигнуто гигантскими социальными машинами, породила в истекшем веке тоталитаризм любых возможных вариантов. Ставка на одинокую бунтующую фигуру, ищущую непередаваемый опыт подлинной экзистенции, слишком многих привела если не к суициду, то, по крайней мере, к психиатру. Либо тоталитарный оптимизм, меняющий мир в простую и жестокую сторону. Либо либеральный пессимизм, вызванный невозможностью в одиночку влиять на качество бытия.

Выход из этой вилки многие ищут в малых коллективах непосредственно знакомых друг с другом людей. Их объединяют общие, альтернативные мейнстриму, история, переживания и открытия. Это «новые кланы», о которых писал LSD-гуру Тимоти Лири, «партизанские отряды», на создании которых настаивал маоист Маригелла, «автономные зоны», передвижения которых исследовал суфий и анархист Хаким Бей.

Сеть анархистских ячеек постпартийного типа это единственное, что придумано интеллектуалами вместо ловушки воспитательной диктатуры. Негри и Хардт, авторы «Империи», ставшей Библией антиглобалистов, предполагают, что только такая мировая сеть и может стать прообразом будущего общества. Общества, в котором нет ни элиты, ни масс.

Такие объединения вырастают вокруг культовых рок-групп. Или возникают из художественных сообществ, экологических поселений. Ими могут стать даже некоторые новейшие секты. Это не значит, будто такие группы автоматом застрахованы от тоталитаризма или индивидуализма. Тем более это не значит, что все небольшие коллективы, претендующие на культовый статус, действительно обладали чем-то, кроме амбиций. Зато это значит, что никому не известно другого пути к освобождению себя и других. .

Остальным остается или хором молиться на уходящие в небо каменные глыбы вождей или в одиночку верить в американскую мечту, уточняя ее по рекламным биллбордам.

Совсем молодым я прожил некоторое время в северном православном монастыре. Своих взглядов я ни от кого не скрывал и частенько обсуждал их с одним из монахов.

Однажды он сказал мне:

— Зачем мне строить какой-то новый коммунизм, если в монастыре я уже нашел свой собственный?

Я вежливо называл минусы такого коммунизма. Недемократическую, а то и тоталитарную, систему управления. Фактическую цензуру на многие темы и тексты. Навязываемый статус авторитетов тем, кто пока еще не готов этот статус признать. Чрезмерно жесткие наказания. Ну и все в таком роде.

Отвечая, мой собеседник, настаивал на добровольном выборе такой жизни всеми монахами. А потом признался:

— В любом случае, я лучшего коммунизма не видел.

До двадцати лет он жил в советском обществе, а потом ушел в монастырь. И этот уход стал для него уходом из «ненастоящего» коммунизма с фальшивым единением всего народа в «настоящий», с крепкой общинностью и постоянным коллективным переживанием смысла жизни и связи с историей всего мира.

Последние лет двадцать количество верующих в России постоянно росло. К нашему времени выросло настолько, что к той или иной религии себя относит уже каждый второй. Причем, речь идет не только о больших конфессиях (вроде православия или официального ислама) не только о «привозных культах» (типа иеговизма, мормонства или мунизма), но и о более экстремальных и неожиданных движениях: неоязычниках, возрожденных культах небольших народов и новых, «без истории», сектах, появляющихся благодаря харизматическим лидерам («белое братство», «богородичный центр» или «община Виссариона», которая построила в Сибири свой новый «город Солнца»).

Настоящий взрыв: десятки направлений, тысячи общин, переполненные храмы. Откуда все это? Люди ищут в своих жизнях смысл. И одновременно они ищут общения, единения, братских отношений с другими людьми. В позднем, брежневском СССР все ощущали дефицит именно этих двух вещей. А с падением СССР смысл и братство исчезли окончательно, уступив рыночной конкуренции. Между тем, именно религия тысячи лет организовывала людей в эти самые «малые коллективы». Христианские монастыри, исламские братства, староверские и американские секты — все эти общины давали своим членам и смысл жизни, и общение с другими такими же, как они. Смысл жизни человек всегда находит там, где заканчиваются товарно-обменные отношения между людьми.

На Западе не так давно была очень популярна так называемая «теология освобождения».

Впервые этот термин прозвучал в 1971-м из уст богослова и социалиста Густаво Гутьерреса. На цитатах из Писания он доказывал, что спасение души это и есть борьба за лучшую жизнь здесь, на земле. Человек есть не то, что мы видим в зеркале, но то, чем он должен стать согласно Завету. И вообще, слово «коммунио» у ранних христиан означало общую причастность к вечной жизни, отсюда и пошел весь «коммунизм».