– Успеем, – Немайн покрывала тоненько разлинованный лист ровными строчками. Старый добрый чертежный шрифт, из‑за которого группа Клирика в политехе чуть бунт не подняла! Да и писчая доска – на самом деле маленькая чертежная. Тогда все студенты рвались отринуть старину и все делать за компьютером, кляли преподавателей‑ретроградов, а вот пригодилось! И тысячи некогда выведенных рейсфедером букв теперь воскресали под тихонький скрип гусиного пера. В голове крутились мысли о необходимости слома местной образовательной системы, выросшие из бесед с епископом Теодором. И о том, что нужно создавать типографию. Хороший повод для создания промышленности…

Против передачи знаний от учителя к ученику Клирик в принципе не возражал. Тем более, один человек в седьмом веке мог знать все. Но вот в монастырских школах, увы, учили глупостям. Или, что еще хуже, старательно отупляли. Теология? Молитвы и псалмы зубрежкой наизусть. И за это давали – о, ужас! – ученую степень. Что еще? Каллиграфия – художественное рисование буковок. Философия? Мудрствования, не связанные с реалиями окружающего мира. Да, из этого кошмара родится формальная логика. Через полтысячи лет. История? В летописи заносят по два слова на пять лет. А исторические труды состоят из пересказа изустных преданий, густо приправленного фантазией автора. Поэзия? Прекрасное словесное кружево. Действительно полезное знание, потому, что не может быть бесполезным приносящее людям радость искусство. Но ради одного стихосложения убивать на учебу десятки лет?

Пока успелось запустить два ростка новой системы. Первый – создание моды на логическое мышление и образование – пробуксовывал, хотя надежда на кеннинги сохранялась. Чем чаще сестры будут пользоваться ими на людях, тем быстрей и вернее проект заживет собственной жизнью, и примется выполнять поставленную задачу уже без помощи своего создателя. Второй проект был пока только придуман, и ждал, пока Немайн разберется с бухгалтерией и возьмется за закладку фундамента. И Клирику впервые за несколько дней не терпелось развязаться с докучливыми обязанностями. А Эйлет, похоже, расчеты просто надоели. Принцип поняла, руку набила, ошибки делать перестала. Скукота! Исчезло ощущение достижения.

– А зачем вообще вести пересчет товаров друг в друга? Не проще ли в солиды? И части солида? – ворчала сида себе под нос, по‑новой пачкая перышком трижды перескобленный пергамент. На этот раз Немайн трудилась не в одиночестве, и получила ответ.

– Да у кого они есть, эти части солида? И кому они нужны? На черный день отложить, купить товар у иноземца, на подать королю – и все.

– А для обмена? Как у вас торгуют, если рыбаку нужно зерно, земледельцу – мясо, а скотоводу – рыба?

– Так и торгуют. По кругу. Иной раз, пока всю цепочку соберешь, набегаешься… Потому в одиночку на рынке делать нечего! Мы всегда с отцом ходим. Скажем, мне нужно новое платье, то есть лен. Хорошо. Сначала отец идет к старейшинам кланов, берет у них, сколько положено на содержание заезжего дома, тем, что у них есть, мы ищем льняную пряжу или нитки, или ткань, выясняем, кто, чего и сколько хочет. Потом ищем то, чем заплатить. Потом – чем заплатить, за то, чем будем платить – и так, пока не окажется, что какая‑то из цепочек сошлась к тому, что у нас есть. Тогда меняемся, все по очереди.

– Бр‑р р! – Немайн дернула ушами. – Как вы терпите этот кошмар?

– Ну почему сразу кошмар? Очень мило, в конце концов, у нас есть повод посмотреть все, прицениться ко всему, а многое и в руках подержать. Ярмарка – это же праздник! А просто зайти и купить скучную хозяйственную вещь – какое в этом веселье?

– Боюсь, для меня это слишком весело. – Немайн снова склонилась над немудреными расчетами. Новые строчки ложились на место старых. Оказывается, к гусиному перу можно очень быстро привыкнуть. И не сажать кляксы на каждой букве. Даже под мрачные мысли. Мнение семейки Дэффида было слишком важно для Клирика, чтобы можно было вот так просто испортить всю радость от единственного за год похода за покупками ее большей и прекрасной половине. Оставалось надеяться, что Дэффид не потянет на рынок младшенькую.

– Ну тебя ярмарка не минет, нравится это тебе или нет. Тебе ж торговаться‑то!

– Это почему?

– Ну как же? Известно, все сиды делятся на две части: те, что платят за товар ровно столько, сколько он действительно стоит, и те, кто платит в несколько раз больше. Но сида не меняет цену! И никто не может продать вещь дороже, чем продал бы сиде!

– Боюсь, что я из вторых, – поспешил сообщить Клирик.

– Знаю, – огорошила его Эйлет, – золотыми просто соришь. И отец знает. Но если он тебе нашепчет цену близкую к резонной, ты ведь не откажешься назвать ее продавцу?

– Нет, конечно. Хотя мне и будет очень скучно и грустно.

Немайн взяла новый лист пергамента. Тоже старый знакомый! К тому же из собственных запасов, выданный Сущностью вместо свитков с заклинаниями. Судя по следам от смытых букв, здесь некогда и содержался "Evil overlord's list". Там, помимо прочего, рекомендовалось ни в коем случае не выглядеть Темным Властелином. И вообще занудой.

Немайн хмыкнула. Прищурилась. Пощекотала перышком нос. И выдала:

– Да, просто ходить по торгу и повторять чужие слова будет тоскливо. Но у меня появилась мысль, как сделать ярмарку более веселой!

Клирик закончил интересный разговор о торговле, вскоре закончились и поднадоевшие вычисления. Тогда исцарапанные бумаги с цифрами были отложены в сторону. Настал черед чистого листа, не полученного от Сущности, а здешнего производства. Кусок кожи, содранный с ягненка или козленка. Нельзя сказать, чтобы живые существа умерли из‑за необходимости на чем‑то писать – их бы все равно съели. Зато благодаря высокому развитию кожевенных промыслов Клирик мог уверено начать работу над вторым проектом. Для этого и вставать было не нужно. Или тянуть руку за Книгой. Строки, уверенные латинские строки стояли перед внутренним зрением – а внешнее следило, как руки переносили на пергамент теми же буквами и теми же словами те же мысли. Потихоньку переводя Библию на валлийский язык. Если вместо тупой, многократно повторяющейся бубнежки основных молитв люди начнут читать Книгу – это будет славно. Да и епитимьи из благочестивого наказания можно будет превратить в уроки логики и священной истории, задавая во искупление греха не сотню прочтений "Отче наш", а чтение и письменный анализ подходящей по смыслу притчи. Тогда и священнику придется быть не столько пастырем, сколько вожаком. Вот только начал Клирик не с «Бытия», а с Евангелия от Луки. И был совсем не уверен, что Ветхий Завет вообще стоит переводить. Может быть, и правда оставить его для людей подготовленных?

Другим вопросом было – как потом издать рукопись? Бумаги не было. Пергамент и восковые дощечки были хороши многоразовостью, в случае пергамента довольно условной, но по цене не годились. Как и из чего делают бумагу, Клирик помнил очень смутно, да еще отчего‑то хотелось пойти своим путем. Латинская Библия – это около пяти миллионов знаков. Положив по квадратному сантиметру на знак, в первых книгах шрифт должен быть крупным, получим площадь в пятьсот квадратных метров. Из чего можно эти метры получить?

Ткань? Дорого. И техника еще сложнее, чем для бумаги…

Эйлет заглянула через плечо.

– Во дни Ирода, царя Иудейского… Что это?

– Евангелие, – сообщила Немайн, – на валлийском языке. Чем мы хуже латинян и греков? Они‑то читают писание на своем языке!

И собралась продолжить работу. Не тут‑то было! Не наградили родители Клирика в свое время старшим братом. Вот сестра как раз была, но не настолько старшая, чтобы ухватывать братика под мышку и нести в зал. Клирик вообще настолько привык ко всеобщему опасливому почтению, что опомнился уже на половине дороги.

– Что ты делаешь? – Немайн была ухвачена поперек туловища, и вырваться не могла. – Отпусти.