Вторым пунктом духовного завещания Шопенгауэра были авторские права на его произведения, а третьим — сумма, выделенная на обеспечение преемника Атмы — коричневого пса.

Докторская диссертация Шопенгауэра «О четверояком корне закона достаточного основания» в 1847 г. была издана вторым, доработанным и расширенным изданием. В предисловии к своему главному труду Шопенгауэр указывал, что без знакомства с этой работой совершенно невозможно как следует его понять, она является необходимым введением и содержание ее «всюду здесь предполагается настолько, как если бы находилось в самой книге» (6, XII).

Закон достаточного основания служит основанием всей его системы. Это всеобщий закон всякого бытия и познания. На нем зиждутся все науки. Так как ничто не существует без основания для своего бытия, оно является тем самым и законом основания познания, принципом всякого объяснения: «Объяснить какую-нибудь вещь — значит свести ее данное содержание, или связь, к какой-либо форме закона основания…» (5, I, 137). Коль скоро все имеет свое основание, «то почему можно назвать матерью всех наук» (5, I, 6).

Однако все то, чему до сих пор учили о законе достаточного основания, не удовлетворяет Шопенгауэра. Первостепенно важным является различение между основанием познания и основанием бытия (причиной). Аристотель до известной степени обнаруживает правильный взгляд на этот коренной вопрос, но «до совершенно ясного сознания этой разницы он еще не дошел» (5, I, 8). Не дали удовлетворительного решения этого вопроса ни Декарт, ни Спиноза, ни Лейбниц, ни Юм. К правильному его решению вплотную подошел лишь Кант, но «противники Канта» (к которым Шопенгауэр относит и его классических продолжателей) вроде Шеллинга извратили его понимание, договариваясь до «легкомысленной и вздорной болтовни», которая не заслуживает места «среди мнений серьезных и честных исследователей» (5, I, 21). Однако, заключает Шопенгауэр, как ни важно различие двух применений закона достаточного основания — одного к суждениям, другого — к изменениям самих вещей, — есть слишком много примеров того, что «выражения основание и причина смешиваются и употребляются безразлично» (5, I, 139).

На чем покоится наше убеждение в достоверности и универсальности закона достаточного основания, этой архимедовой точки опоры всего познания? Имеем ли мы достаточные основания для уверенности в непререкаемой истине закона достаточного основания? Ответ Шопенгауэра на этот вопрос (как и многое другое в его рассуждениях) является неожиданным: нет и быть не может. В специальном параграфе «О доказательствах этого закона» он утверждает, что «искать отдельного доказательства для закона достаточного основания — это особенно странное заблуждение, которое свидетельствует о недостатке сообразительности» (5, I, 22). Любое доказательство предполагает доказательность, т. е. уже руководствуется законом достаточного основания. Тем самым ищущий такого доказательства попадает в заколдованный круг — он требует доказательства для права требовать доказательства. Поскольку закон основания является принципом всякого объяснения, самый этот закон «не поддается дальнейшему объяснению, — ибо нет принципа, который объяснял бы принцип всякого объяснения» (5, I, 137)[8]. Отсюда один шаг до утверждения, что «не существует познания познания» (5, I, 124). Такое словосочетание — либо тавтология, либо contradictio in se: невозможно, чтобы познающий субъект отделился от познания и все-таки познавал при этом познание. Однако на деле, своей собственной философской практикой, Шопенгауэр опровергает это отрицание им металогики, гносеологии: наряду с метафизикой его философское учение вслед за Кантом придает все же первостепенное значение признанному им непознаваемым познанию познания. Что же такое вся его «дианойология», как не познание познания?

Закон достаточного основания обнаруживает всевозможные связи и отношения, принимающие различные формы согласно различию рассматриваемых объектов познания. Лежащие в его основе разновидности отношений являются корнем этого закона. Все наши представления находятся между собой в закономерной связи, в силу которой ничто не существует само по себе, изолированно, как отдельное и независимое.

Говоря об объектах познания, Шопенгауэр употребляет это понятие в кантовском смысле. Заявляя, что «наше познающее сознание… распадается на субъект и объект и, кроме них, не содержит в себе ничего», он тут же добавляет: «…быть объектом для субъекта и быть нашим представлением — это одно и то же. Все наши представления — объекты субъекта, и все объекты субъекта — наши представления» (5, I, 23–24). Признание того, что всякое познание неизбежно предполагает субъект и объект, он сопровождает пояснением: быть субъектом значит то же самое, что иметь объект, и точно так же «быть объектом значит то же, что быть познаваемым со стороны субъекта» (5, I, 125) — без субъекта нет и объекта. Таким образом, идеалистическая направленность философии Шопенгауэра заложена уже в самом его понимании корня фундаментального закона достаточного основания. «Сказать ли: нет более чувственности и рассудка, или: мир кончился, — это одно и то же», — гласит четкая и выразительная формула его диссертации (5, I, 125–126).

Тем самым лежащий в основе всего нашего познания закон — это «закон трансцендентальный, прирожденный нашему разуму» (5, I, 3). Подводя итоги своей диссертации, в параграфе «Два главных результата» Шопенгауэр закрепляет свой тезис: «Закон основания во всех своих формах априорен» (5, I, 138). Это в равной мере относится к обеим формам этого закона: как к физической причине и действию, так и к логическому основанию и следствию. В предисловии к своему основному труду Шопенгауэр вновь убеждает читателя, что закон основания — это «не что иное, как форма, в коей постоянно обусловленный субъектом объект, какого бы рода он ни был, всюду познается, поскольку субъект является познающим индивидуумом» (6, XIII). Без этого убеждения нельзя приступить к предлагаемому им методу философствования.

Утвердив основоположный закон, объемлющий все возможные виды отношений между объектами познания, Шопенгауэр устанавливает классификацию основных типов этих отношений, выделяющихся в отличные одна от другой, разнородные группы. Все, что может стать для нас объектом («то есть, значит, все наши представления»), расчленяется им на четыре класса, анализу которых посвящен его трактат. Подобно тому как не существует треугольника вообще, а различные виды треугольника (остро-, прямо-, тупоугольные и т. д.), так же не существует и основания вообще, а каждое основание принадлежит к одному из четырех возможных его видов. «Вот почему я и стараюсь в этом трактате представить закон достаточного основания как суждение, которое имеет четвероякую основу — не четыре различные основы… а одну основу, являющуюся в четырех видах, или, как я ее образно называю, четвероякий корень» (5, I, 97). Причем каждая отрасль знания, «каждая наука имеет своей путеводной нитью какую-нибудь одну форму закона основания преимущественно перед другими» (5, I, 137).

Исходя из этой четвероякой классификации, Шопенгауэр приступает к исследованию каждого из корней в его своеобразии и соответствующей им «четвероякой необходимости».

Первым корнем является физическая необходимость по закону причинности, в силу которой «лишь только наступила причина, действие не может не произойти» (5, I, 135). Корень ее — закон достаточного основания становления (principium rationis sufficientis fiendi), которому подчиняются все объекты, являющиеся в эмпирическом представлении и составляющие всю эмпирическую реальность. В этом своем проявлении закон выражается во всяком изменении и имеет дело исключительно с ним и ни с чем другим.

Закон достаточного основания выступает здесь в форме закона причинности, неотъемлемой от наших представлений, неизбежно осуществляемых в пространстве и времени. Но пространство и время, согласно Канту, — это имманентные формы нашей чувственности, априорные формы сосуществования и последовательности. Эти формы чувственности соединяются и познаются, будучи опосредованы рассудком, привносящим в них трансцендентальную категорию, обусловливающую восприятие причинности. Стало быть, «закон причинности познается нами a priori и поэтому трансцендентален, относится ко всякому возможному опыту и не имеет исключений» (5, I, 36), его творит рассудок из «сырого материала» чувственности. Время, пространство и причинность, таким образом, не проникают в наше сознание извне, а являются делом рассудка, оперирующего присущими чувственности ощущениями. Рассудок — «творец-художник», которому чувства, как «простые работники», подносят материал (там же, 70). Все это доказывает «врожденную априорность причинного закона» (там же, 81), этого первого корня закона достаточного основания, и поэтому «мы не в праве значение этого вытекающего из самого устройства нашей познавательной способности основного закона распространять также и вне последней и независимо от нее, как самодовлеющий и вечный порядок мира и всего бытия» (там же, 84).