Теперь можно пойти отдыхать. Смотри-ка ты, что сделало простое умывание: отдыхать почти не хочется. Почти. А в общем-то полежать не прочь. Славно будет полежать. И перебрать в уме все, что сегодня увидел. Настоящий калейдоскоп. И день такой длинный. Кажется, что живешь уже тут целую вечность…

Утро на горе. Пасечник с супругой. Еще одна форма захребетничества. Должно быть, прибыльно — вон какие они сытые. Потом — партком. Честное слово, славный парень у них секретарь парткома. Весьма деятельный, весьма решительный, знающий и очень любящий свое дело.

Смешно вспомнить, а расспорились, словно малые дети. Стояли у входа в прессовый цех и под мощные вздохи прессов, под грохот молотов выясняли, что важнее для человеческой жизни: мукомоление или электротехника? Владлен пожимал плечами: это ж надо придумать! Что может быть важнее электрики! От нее зависит вся жизнь человека, волос с головы не упадет без ее помощи.

Тогда Андрей Сергеевич ему ответил: «Дорогой товарищ. — Говорил он «дорогой товарищ» или сейчас придумал? — Дорогой товарищ, не надо задирать нос перед Его Величеством Хлебом. Хлеб поважней всякой электрики будет. Хлеб, худо-бедно, без электрики вырастить можно, а вот попробуй электрику произвести без хлеба».

Так говорил, а сам думал: молодо-зелено, товарищ секретарь. Мало жизни еще испытано. Поживи с наше, пройди войны и разрухи, вот тогда поймешь, как он дорог, как силен этот кусок хлеба…

А ведь завидуешь ему, Андрей Сергеич! Молодости его. Энергии. Решительности. Убежденности.

Для Владлена завод — сама жизнь, ее содержание, ее смысл. Пропадает на заводе и днем, и ночью. Наверное, и семью забросил. Того и гляди, жена заявление в партком напишет: внушите!

Обычная проблема нашего времени, и в газетах пишут, и в книгах обсуждают. Обычно осуждается муж, а жене — вагон сочувствия. А ведь неправильно! Ведь это же нормальное человеческое состояние — больше всего на свете любить свое дело, свой труд, свою работу. Что же тут предосудительного? За это хвалить надо, не осуждать…

Чем закончился спор? А ничем. Согласились — все одинаково важно в нашем подлунном мире. Взаимосвязано. Миновали времена, когда одна отрасль человеческой деятельности могла существовать без другой.

Что было потом? Потом они вышли на берег Безымянки. Раньше здесь был пустырь. Даже не пустырь, а выпасы. В жаркие летние дни на берегу всегда лежало красно-черное стадо. Паслись лошади и телята. Взбрыкивая длинными ногами, задрав хвосты, телята и жеребята носились по берегу — удирали от паутов.

Так вот, на бывшем выпасе построены четыре корпуса. Строится пятый. Тот самый, около которого груды кирпича. Совсем не ломаного, а нормального кирпича. Нахально соврал пасечник: никакой бульдозер не собирается сталкивать кирпич в овраг. Оврага нет, кирпич не битый, а для бульдозеров есть дела поважней — они готовят площадку следующего, шестого корпуса.

Нулевой цикл делают. С Владленом походить, так всю строительную терминологию узнаешь. Надвигается зима, земляные работы должны быть закончены до замерзания почвы. Торопятся землеройные машины, грохот и лязг такой, что в ушах ломит. Между прочим, впервые услышал, как свистят трактора. Казалось бы, зачем трактористу сигнальный свисток? Его и так за три километра слышно. Оказывается, есть. И довольно мелодичный, между прочим.

Бульдозеры, скреперы, экскаваторы рыли землю, как гигантские кроты. Землю предков. Хорошую землю. При Андрее Сергеевиче любопытства ради Владлен замерил слой чернозема. Метр с четвертью. Чернозем берегут, снимают отдельно, самосвалы увозят в тепличное хозяйство, — есть и такое на заводе, — и в новый парк. Молодежь, комсомольцы, — а есть ли на заводе немолодежь и некомсомольцы? — собираются осенью рассаживать парк. Земля понадобится на подсыпку, ее запасают. А пасечник болтал: бесхозяйственность. Используется все так, как положено. Болтун ты, пасечник, и больше ничего!

Из четырех действующих корпусов один особенно шумен. Грохает там так сильно, что вздрагивает земля под ногами. Мукомол — не металлист и не электрик, — однако разобрался: заготовительный корпус. Куют, штампуют, режут металл. Три остальных корпуса — тихонькие. Инженерный корпус с лабораториями. Механообрабатывающий корпус с вспомогательными и ремонтными службами. И чистенький, почти бесшумный сборочный корпус: оштукатурен, побелен, озеленен. Сразу видно, что пользуется особым расположением руководства. Еще бы! Последний передел. Тут рождалась она, продукция. Тут выполнялся план — святое дело для любого хозяйственника…

Что это? Кажется, задремал. Однако, как хочется есть. Надо пойти в столовую, пока ее не закрыли.

Андрей Сергеевич сел. И вздрогнул: совсем близко, рядом стучали. К окну прильнуло лицо девушки. Что-то знакомое… Да это же Наденька из бюро пропусков. Он подошел, открыл окно.

— Андрей Сергеевич, извините. Вас очень просят прийти во Дворец культуры.

— Меня? Не ошиблись? Что-то не так…

— Все так. Владлен Петрович просил. Пожалуйста, не задерживайтесь. Вас ждут.

Ждут? Что он еще там придумал?

Так вот: Андрей Сергеевич стоял на трибуне ярко освещенной сцены. Ему все еще не верилось, что это он, а не кто-нибудь другой стоит здесь. И что это он, а не кто-то другой рассказывает о прошлом здешних мест. И это его, а не кого-нибудь другого слушает молодежь. Слет ударников коммунистического труда. Потомок бывшего владельца этих мест выступает перед ударниками коммунистического труда. Необыкновенно, не правда ли?

Когда Андрей Сергеевич пришел во Дворец культуры, Владлен увлек его в кабинет директора и сказал, что он тут посоветовался с товарищами, и они решили предоставить ему минут двадцать-тридцать времени для рассказа о прошлом этих мест.

— Живем здесь и почти ничего не знаем, как было все раньше, как тут жили люди.

Андрея Сергеевича удивило предложение. Он полушутя, полусерьезно спросил, почему именно его, сына капиталиста, нужно выпускать на трибуну слета?

Владлен как будто даже немного рассердился:

— А вы не считаете, что излишне кокетничаете своим происхождением? Теперь-то вы ведь не капиталист, и даже, насколько знаю, не тунеядец и не стяжатель. Короче говоря, пятнадцать минут на подготовку, собирайтесь с мыслями — и на трибуну.

— Но о чем же я должен рассказывать? Мне было всего двенадцать лет, многого не помню, многого не знал.

— Того, что знаете, вполне достаточно для сопоставления. У меня в кабинете вы отлично сопоставляли прошлое и настоящее. Помните?

— Стоит ли, Владлен Петрович?

— Очень даже стоит. Всему заводу известно, что приехал сын бывшего хозяина. И мы его не покажем народу? Умно ли будет, Андрей Сергеич? Сами того не подозревая, вы являетесь свидетелем тех социальных перемен, которые произошли за время революции.

— Уж если свидетель, тогда, что же, приходится соглашаться.

Но Андрей Сергеевич не послушался Владлена, не стал собираться с мыслями и даже не сделал себе наброска выступления: не хотелось, да и не было под рукой ни бумаги, ни карандаша. Все время просидел за кулисами в каком-то древнем, потертом, но очень удобном кресле. Все разгадывал, а не из отцовского ли оно кабинета, и никак не мог припомнить, было ли там что-нибудь подобное или не было.

А когда вышел на трибуну, пожалел бесполезно потраченные минуты. Перед ним в партере, амфитеатре и на балконе откровенным любопытством светились сотни молодых лиц. Неподалеку в ложе были и пожилые люди. Узнал среди них и хозяйку гостиницы — Евдокию Терентьевну. И Андрею Сергеевичу захотелось сказать что-нибудь действительно большое, важное.

Покашляв, он сказал, что приглашение выступить на слете получил полчаса назад. Подготовиться не успел и говорить, вероятно, будет сумбурно. Он даже не знает, с чего начать…

— Ничего! — подсказал ободряюще светловолосый паренек из третьего ряда. — Вы с Адама…

— С Адама, так с Адама, — тотчас согласился Андрей Сергеевич, как-то сразу обретя нужное спокойствие. — Под Адамом, я полагаю, подразумевается мое детство.