Прибыл начальник дивизии генерал Потоцкий, с нафабренными усами над дряблыми старческими щеками. Вокруг инспектора тесно сгруппировались начальник дивизии, его адъютант, командир полка и старшие офицеры.

— Тяжело подводить итоги инспектирования, — говорил желчный генерал. — Имея своим вероятным противником такую превосходную армию, как германская, мы сильно отстали от нее в военных учениях. Нельзя жить тем, чем жили и довольствовались в японскую войну. Артиллерия хороша, но плохо взаимодействует с пехотой, а во взаимодействии всех видов оружия, как вы знаете, — залог победы. Уж очень большое значение, господа, вы придаете штыковому удару, забывая, что сила огня настолько возросла, что нужен маневр. Да, да, господа, маневр! Необходимо подавлять огонь противника своим огнем, прежде чем вести пехоту в атаку. И, наконец, в частях, как я убедился, много времени отдают шагистике в ущерб полевым занятиям, мало внимания уделяют одиночной подготовке бойца, а ведь русский солдат — лучший в мире. Он побеждал с Суворовым, Кутузовым, он всегда грудью защищал царя и отечество от врага.

Желчный генерал, не старый еще человек, бывший русский военный атташе в Германии, хорошо знавший опыт иностранных армий и любивший военное дело, имел неприятности в Петербурге, когда вносил свои предложения по реорганизации русской армии. Добившись аудиенции у военного министра Сухомлинова, генерал представил свой доклад, причем имел неосторожность заявить, что теперешнее состояние армии внушает ему серьезные опасения.

Сухомлинов, красивый, надушенный старик с седыми усами, посмотрел на него с выражением скуки и сказал:

— Предоставьте нам, прошу вас, все знать и обо всем заботиться, что касается армии. Могу вас заверить, что армия в блестящем, соответствующем ее назначению и задачам положении и обеспечена всем необходимым. С этим изволил согласиться и государь император.

Окончательно уничтожив этими словами желчного генерала, Сухомлинов небрежно отодвинул в сторону его доклад и, не подавая руки, простым наклоном головы отпустил его.

Начальник генерального штаба, к которому затем обратился генерал, встретил беспокойного посетителя очень сухо и вскоре же спровадил его в провинцию инспектировать армию.

Максимов, плохо разбиравшийся в вопросах внешней политики, выразил предположение, что как бы России не пришлось драться с немцами и англичанами, которые завидуют ее могуществу. Инспектор, глядя на провинциального полковника, сухо ответил, что вряд ли нам придется воевать с англичанами.

На обеде у командира полка он стал еще откровеннее и, маленькими глотками попивая вино, рассказал, желчно улыбаясь, о том, что недавно армии отказали в совершенно необходимых средствах на увеличение числа пулеметов, но зато утвердили штаты на содержание церковных причтов в полках. И, понизив голос и все потягивая маленькими глотками вино, сообщил о новых корпусах, которые должны быть в скором времени сформированы, и добавил, что очень важно провести эту меру до того, как начнется война.

— Значит, скоро воевать? — довольным тоном спросил Максимов, убежденный в том, что тогда он скорее получит генеральские погоны. — Ну что же, мы готовы!

Ночь была тихая. За дорогой пропали желтые лагерные огоньки. Солдаты шли под откос, в черную бездну, казавшуюся морем, по которому темными волнами плескался теплый воздух, шли тесно, чтобы не оторваться друг от друга. Винтовки были взяты на ремень. И когда сверкнул вдали острый, недобрый луч прожектора, пробивая толщу тьмы светлым, непомерно длинным копьем, на мгновение показался строй штыков, похожий на невиданный всход серых колосьев.

Васильев ступал уверенно, хотя темь была непроглядная. Только один раз на минуту он остановил роту: лег на землю, с головой укрылся плащом и, засветив электрический фонарик, сверился с картой. Трудно было понять, какие ориентиры были у него, но он приказал переменить направление. Приказ шепотом передали по взводам, и люди двинулись по узкой лесной дороге. Пахло свежестью, прелым листом и хвоей. Большая птица низко пролетела над солдатскими головами, донесся резкий, ухающий ее крик.

Незаметно разошлись облака. Вышли в поле. Голубая звезда горела на севере. Прошли еще немного и остановились. Послышался шорох. Кто-то быстро и легко бежал сквозь шуршащую рожь. Вдруг, падая сверху, косматая тень со свистом рассекла воздух, послышался тоненький, жалобный крик, и, тяжело ударяя крыльями, филин полетел к лесу, унося в когтях бьющегося зайца.

Васильев, вслушиваясь в тишину ночи, ходил по дороге. Скоро вернулись разведчики. Унтер-офицер Колесников доложил обстановку, показывая рукой на юго-запад.

— Что ты путаешь, братец, — сердито ответил Васильев. — Откуда там может очутиться противник? Он должен быть на северо-востоке.

Колесников, почтительно сутуля костлявые плечи, еще раз доложил, что им замечена колонна, которая движется на десятую роту. Васильев, оставив вместо себя Бредова, решил сам выяснить обстановку.

Петров, взволнованный этим ночным походом, с интересом наблюдал за тем, что происходит. Ему казалось, что сейчас случится что-то неожиданное, прекрасная ночная игра пойдет новым путем. И он невольно подался вперед, когда капитан проходил мимо него. Васильев, заметив его, приказал ему и Рогожину следовать за ним.

Они шли гуськом — впереди Васильев, за ним Петров и позади Рогожин. Капитан подозвал Петрова.

— Видите там дерево? — он показал рукой вперед.

Петров упорно смотрел и ничего не мог различить.

— Ну, все равно: идя в этом направлении, вы на него наткнетесь примерно шагов через триста. Осторожно обследуйте местность впереди дерева и возвращайтесь. Рогожин пойдет в другую сторону, а я — прямо. Сбор здесь. Берегитесь, чтобы вас не заметили. С богом!

Петров старался идти бесшумно. Такую же перемешанную с боязнью взволнованность испытывал он, когда в детстве играл с ребятами в «казаки и разбойники»… Какой-то маленький зверек шмыгнул из-под самых его ног в рожь. Дерева что-то не было. И когда он уже хотел свернуть в сторону, послышались тихие голоса, и, остановившись, Петров совсем близко от себя увидел неясные контуры дерева. Он пополз, прижимаясь к земле, правой рукой придерживая винтовку.

— Да ну вас к черту! — бранился кто-то. — Говорил я вам, что мы взяли много правее. Теперь извольте выпутываться.

В ответ раздался петушиный голосок поручика Жогина:

— Но ведь вы согласились со мною. Я и повел роту…

— Доверился молодому офицеру, наполеончику. Эх, вы!..

Петров уже полз обратно. Потом вскочил и побежал, широко открывая рот, задыхаясь от возбуждения. Васильев шел ему навстречу. Рогожина еще не было. Прерывающимся голосом Петров доложил, что слышал, как поручик Жогин разговаривал со старшим офицером, вероятно капитаном Федорченко.

— Первая рота?.. — задумчиво проговорил Васильев. — Куда же они зашли? Им надо бы в другом направлении, верст за пять отсюда. Странно!

Он приказал Петрову идти с ним, и оба направились к дереву.

Офицеры были еще там. Васильев подошел к Федорченко и заговорил с ним. Петров, стоявший недалеко, слышал, как Федорченко умолял Васильева:

— Ну, Владимир Никитич, роднуша, с кем греха не бывает? Ну, заблудился малость… Только покорнейше прошу, никому ни слова. — И приглушенно добавил: — Карта, сволочь, подвела. Ночь — темнота египетская! Уж вы, роднуша, проверьте вместе со мною, куда мне теперь идти. А то опять собьемся, — простодушно закончил старый капитан и зажег электрический фонарик. Свет на секунду выхватил из темноты кончик носа, усы и напряженно сжатые губы. Федорченко следил за двигавшимся по карте пальцем Васильева.

…Первая рота ушла. Рогожин был послан с запиской к Бредову.

— Подождем немного, — предложил Васильев и присел на землю. — Садитесь, вольноопределяющийся!

Надо сказать, что между ними давно уже был забыт старый спор о японской войне, главным образом стараниями Валентины Сергеевны, и Петров по-прежнему занимался с Алей.