Уже лежа в кровати, Надин поняла всю нелепость своего поступка. Наружность ее пациента была прекрасно известна всем, как в больнице, так и за ее пределами, и напрасно питать иллюзии и думать, будто пациент принадлежит ей одной, ведь его фотография уже успела стать всеобщим достоянием, и скоро в нем признают венгерского графа, или сына техасского нефтяного магната, или кого-нибудь еще из далекого, дивного мира грез — недоступного и почти сказочного персонажа, с которым Провидение сыграло шутку, забросив его сюда, в мир обычных людей, и лишь по недоразумению он недолго пожил среди них. Напрасно предаваться мечтам и надеяться, что он останется в больнице, в то время как на вилле, или в замке, или в роскошной квартире на последнем этаже небоскреба его ждут лучшие врачи и целый отряд обворожительных медсестер, и друзья-знаменитости будут навещать юношу, скрашивая его дни. Будущее рисовалось ей то мрачным, то, как теперь, когда ее вдруг охватило сострадание и чувство бескорыстной самоотверженности, — сияющим и лучезарным, но, как ни крути, нереальным и слегка фантастическим. Ведь, по правде говоря, юноша не походил ни на графа, ни на сына нефтяного магната, хотя, конечно, был совсем из другого теста, нежели она, выросшая в глухом поселке и привыкшая на всем экономить. Надин подозревала, что он не принадлежит ни к какому классу и оторван от любой социальной среды: непонятно, каким ветром занесло его сюда. Он будто с неба свалился — словно метеор, осколок далекой звезды, и точно так же он вдруг возьмет да исчезнет, растворится без следа в чужой и чуждой галактике, поразив даже богатое воображение ненасытных читательниц светских хроник.

Огорченная этими мыслями, Надин заснула всего на несколько часов и спала беспокойно, урывками, то и дело просыпаясь. На рассвете ее разбудил тусклый серый свет, который сочился через узкое окошко: она забыла задернуть шторы, но теперь это уже не имело значения. Лежа под одеялом, она смотрела на прямоугольник неба, такого пустого и блеклого, что было неясно, в какой точке земного шара находишься, и только чайки, мелькая в проеме, напоминали о близости моря. Провожая их взглядом и следя за тающими в воздухе кругами, которые описывали птицы, она снова вспомнила вчерашние слова медсестры, встала и подошла к окну. Если приблизиться к стеклу вплотную, прижаться лицом к холодной поверхности, то видна извилистая дорожка, ведущая через лужайку к главному входу. По этой дорожке, она знала, скоро пройдет почтальон, простодушный старик — ей случалось переброситься с ним парой слов у стойки «Красного льва», — который теперь обратился вдруг в зловещего гонца. Как знать, может быть, именно сегодня утром он принесет в своей сумке, переброшенной через плечо, среди обычных конвертов то решающее письмо, которого ждало циничное начальство…

Так на чем я остановился? Ах да, на избранных. Кое с кем из них мне хотелось бы познакомить тебя поближе, если соблаговолишь хоть мысленно составить мне компанию на одном из наших музыкальных вечеров; окинь взглядом плетеные кресла, которые Надин изо дня в день старательно расставляет ровным полукругом и которые после каждого концерта стоят как попало — работа безалаберной кучки избранных. Среди них есть, например, мистер Браун, в прошлом бухгалтер, он болен психозом. Для каждой мелодии, то есть последовательности нот, он находит соответствующую ей последовательность цифр и аккуратно записывает их в ряд на листке бумаги. Правда, пока мне не удалось уловить принципа, по которому он выстраивает эти цепочки соответствий. Загадочная малышка Лиза, похожая на ангела с полотен фламандских живописцев; она безразлична ко всему, кроме музыки, как выяснилось за последние несколько недель. Наконец, миссис Дойл (о ней мне совсем не хочется писать)… Словом, перед тобой горстка людей с пошатнувшимся психическим здоровьем, которым каждый вечер звуки рояля приносят спасение, избавляют их от страданий или, наоборот, еще глубже погружают в сладостную пучину болезни.

Сладостность болезни: странное, казалось бы, словосочетание, однако в нем заключена истина. Я открыл его для себя недавно, наблюдая за моими пациентами вчера вечером, когда Немой Пианист играл нам (или неизвестно кому) Шопена.

Да, вот именно, Шопен… любимый композитор учительниц музыки и девиц из добропорядочных семейств — особей, которые нынче находятся на грани вымирания. Благодаря молчаливому юноше, а также Розенталю, просветившему меня относительно творчества Шопена, я теперь лучше понимаю особенности его стиля. Не бойся, я вовсе не собираюсь надоедать тебе длинными и нудными дилетантскими рассуждениями; мне просто хотелось подчеркнуть одну деталь, на которую раньше я, кажется, не обращал твоего внимания: пациент исполняет весь свой огромный репертуар, совершенно не пользуясь нотами. Понимаешь, он играет по памяти, притом играет бесподобно, ни разу не сбился, не замешкался, не взял неверного аккорда. Но это далеко не все. Смысл того, что я хочу сказать, лежит гораздо глубже, и я еще не объяснил, что́ на самом деле происходит во время его выступлений. Видишь ли, когда наш феноменальный пианист садится за рояль, возникает впечатление, что он не просто исполняет то или иное произведение, но творит его, извлекает из пустоты, небытия или, если угодно, призывает из далекого, недосягаемого царства духов — почти так же, как древние греки и римляне вызывали из подземного мира бесплотные тени умерших, которые возвращались к жизни, напившись черной дымящейся крови жертвенных животных. В нашем же случае (хотя разница, по сути, невелика) заклинатель духов, пианист, насыщает тени собственной кровью, питает собою, своей жизненной силой звуки-призраки, которые заполонили его ум и стремятся вырваться на свободу, получить краткое, эфемерное воскрешение.

Прошу тебя, не насмехайся. Знаю, ты думаешь, что я слишком увлекся и дал волю фантазии. Признаться, на это сравнение звуков с обитателями царства теней меня натолкнули метафизические измышления графини Х. Не то чтобы я принимал их на веру, но, боюсь, в какой-то степени попал под их влияние. Ясно, что для этой благородной дамы тайна немого пианиста находится под покровом еще более густого мрака, чем для нас с тобой, ученых, возделывающих иссушенную, скудную почву эмпирической реальности. Она, без шуток, готова поклясться, что юноша «одержимый» — кем или чем, нам знать не дано, по крайней мере пока, но скоро от графа Х. поступят более точные сведения, а в вопросах, касающихся духов и призраков, его, без сомнения, следует считать экспертом.

В последнее время у меня на приемах разговор только об этом; точнее, она не желает говорить ни о чем другом, в то время как я напрасно пытаюсь перевести беседу в более осмысленное русло. Правда, сегодня мне это впервые удалось, причем благодаря Шопену, который стал моим сообщником, — в общем, снова благодаря представителю этого пресловутого царства теней. Так что в известном смысле я одержал пиррову победу. Однако, под впечатлением от вчерашней игры пианиста, крайне взволнованная, графиня, вместо того чтобы прикрываться призрачным щитом своих теорий, наконец-то рассказала несколько эпизодов из собственной жизни, о которых раньше даже не упоминала и которые, возможно, хотя бы отчасти объясняют, почему ее так влечет к молодому пианисту. Вот, собственно, что она мне поведала…

Я была в Венеции в мае, много лет назад. Не скажу, доктор, сколько времени прошло с тех пор: женщине следует скрывать свой возраст и хранить его в тайне, даже когда, казалось бы, это бессмысленно, вот как в нашем случае. Знаю, вы, коварный, поступили жестоко, записав мою дату рождения в больничной карте, и даже не пытайтесь отнекиваться. Впрочем, подобные вещи меня совершенно не волнуют. Я живу в другом мире, где возраст не имеет никакого значения. К тому же мои самые близкие друзья все старше меня, ну а некоторые гораздо старше.

Так о чем я говорила? Ах да, тогда я была в Венеции вместе с одним другом, человеком, совсем на них не похожим, мужчиной (не могу назвать его господином), который, воспользовавшись моим юным возрастом и неопытностью, сумел покорить меня и потащил с собой в длинное путешествие по Европе; потом в конце концов я разглядела его истинное лицо, он оказался аферистом, проходимцем, мелочным и жестоким, и совсем не умел обращаться с порядочными женщинами. Эта горькая правда открылась мне именно тогда, в Венеции. Умоляю, не просите вдаваться в подробности; достаточно сказать, что его поведение было настолько оскорбительным, что я ни минуты больше не могла оставаться с ним под одной крышей. В слезах я вышла из гостиницы — она была на набережной Рабов, — где мы снимали номер, твердо решив никогда не возвращаться туда, разве что только забрать свои вещи. Впрочем, своих вещей у меня не было: одежда, драгоценности, даже книги — все подарил мне тот негодяй, наивно полагая, что так он сможет купить мое доверие; однако он ошибался, что я ему и собиралась доказать. Правда, довольно неприятно было оказаться в незнакомом городе одной, без гроша в кармане, и я не могла рассчитывать даже на помощь своих могущественных друзей. Представьте, доктор, что вы стоите на мосту, какие в Венеции встречаются на каждом шагу. Смотрите прямо перед собой и видите: мост никуда не ведет, обрывается в пустоту. Тогда вы поворачиваетесь, чтобы идти назад, но там тоже пустота; улица, по которой вы пришли, исчезла, провалились ступеньки моста, пропало все. Куда деваться?