Мы ходили в пещеру чудовищ каждый день в течение целого месяца, приблизительно до двенадцатого мая. После этого нам пришлось прекратить работу из-за палящей жары, когда воздух был горяч даже ночью. Ежедневные путешествия в пещеру становились слишком утомительными. Температура в пещере тоже поднималась изо дня в день, а сырость все увеличивалась. Гамбертен объяснял это вспышкой гнева старого вулкана.

В один из последних дней работы я отправился с факелом из круглой залы в одно из черневших в ее стене отверстий. И вдруг удар грома заставил меня вернуться. Я даже обрадовался этому предлогу, потому что, не скрою, в узком коридоре мне было жутко.

— Слышали вы грозу? — спросил я.

Послышался новый продолжительный раскат, заставивший крестьян радостно засмеяться в надежде, что пришел конец разорявшей их засухе.

Мы побросали работу и выбежали освежиться на дождь. Но никакого дождя не было, и на голубом небе не видно было ни одного облачка.

Новый, едва слышный раскат грома послышался из отверстия пещеры, и мне вдруг показалось, что у меня под ногами точно прошла волна. Я даже покачнулся. Остальные, как по команде, произвели такое же нелепое телодвижение. Гамбертен остался спокоен.

— Землетрясение, — возвестил он.

Все четверо крестьян обратились в бегство.

Но сотрясение больше не повторялось.

Проработав еще неделю без наших четырех помощников, мы тоже покинули пещеру и принялись за сборку в оранжерее одного из чудовищ.

Прошел целый месяц без каких-либо выдающихся событий. Жара все усиливалась и превратилась в настоящее бедствие. Все задыхалось. В полях, пыльных и растрескавшихся, прекратились работы, слишком изнурительные, да и бесполезные. Кто упорствовал, падал от солнечного удара. Были случаи безумия. Все искало тени. Стада свиней бежали в леса и рылись во мху.

Чудовище, скелет которого мы собирали, постепенно принимало свою форму. Но оранжерея, расположенная на солнце, так накалялась, что мы вскоре должны были прекратить свои занятия.

Мы читали с Гамбертеном статьи по палеонтологии, закрыв в библиотеке окна и опустив шторы. В самый разгар жары мы уходили на погреб и читали там при свете фонаря.

В сумерки наступала относительная прохлада, и мы спешили насладиться ею, так как после этого краткого перерыва жара опять свирепствовала всю ночь. Этим временем пользовались и животные. Во время небольших прогулок, которые мы совершали, мы встречали даже змей, выползавших, забыв всякую осторожность, на дорогу, в поисках воды.

Но это было еще не все. Поднялся знойный, все опустошавший сирокко. Крестьяне молились, ожидая конца мира. Фома продолжал поливать остатки парка. Несмотря на палящий зной, он ходил со своими лейками к крану, устроенному в оранжерее, и наполнял их все более скудно бежавшей водой.

Однажды утром Фома явился к Гамбертену и в отчаянии заявил, что появилась саранча и съела листву на некоторых деревьях. Горожанина всегда интересуют события сельской жизни. Я отправился взглянуть на беду, а Гамбертен предпочел остаться в холодке.

На попорченных деревьях от всей богатой листвы остались лишь небольшие пучки на самой верхушке. Оголенные ветви напоминали рыбьи кости.

— Почему они не сожрали все, собаки, дьяволы, — бранился Фома.

Я вернулся к Гамбертену.

— Ну, что же? — спросил он.

— Что? Парк похож на сушильную печь…

— Да. Климат, которым мы сейчас наслаждаемся, принадлежит жаркому поясу, как во вторичной эпохе. Термометр показывает 50°. В ту эпоху нынешняя температура экватора распространялась по всей поверхности земного шара без смены времени года…

Он увлекся. Я с величайшим наслаждением слушал его, и мы забыли о саранче.

А насекомые эти продолжали свое разрушительное дело, с безнадежной правильностью следуя какому-то странному методу.

В десять ночей десять платанов были лишены своих нижних листьев, но с каждым разом разрушение поднималось все выше, и одиннадцатое дерево, наконец, было съедено все.

Заинтересованный этим явлением, Гамбертен решился, наконец, перейти лужайку и осмотреть место действия.

Оказалось, что саранча, прилетевшая из Африки вместе с сирокко, сначала оставляла у листьев жилки, висевшие в виде пучков, а потом стала объедать и их. Это заинтересовало Гамбертена, и он решил исследовать явление ближайшей ночью.

Когда он предложил мне сесть с ним ночью в засаду, признаюсь, я этому не очень обрадовался. Вязы казались мне беспокойным местом, где дела не шли нормальным порядком, и я начал подумывать о возвращении в Париж. Я согласился только из вежливости.

— Бедные листочки, — сказал Гамбертен, — бедные листочки, которые не умеют защищаться.

В это время к нам подошел встревоженный Фома.

— Мосье. Цистерна на дворе пуста. Я хотел почерпнуть там воды, потому что в кране ее тоже нет. Но цистерна пуста, в ней нет ни капли воды. Ума не приложу, с чего бы это?

— От жары.

— Но на прошлой неделе она была полна до краев. Нет такого солнца, чтобы в одну неделю вычерпать до дна такую кадку. К тому же, она с полудня в тени.

— Может быть, это саранча, — попробовал я пошутить. Гамбертен пожал плечами.

— Я же вам говорю, что это от жары. — И он ушел домой.

Я пошел за ним, но ржание Сорьена привлекло меня к конюшне.

Я зашел туда, чтобы приласкать старую лошадь, и с удивлением увидел, что она вся в поту. Я высказал Фоме свои сомнения в том, что лошадь была чищена, но он с таинственным видом сообщил мне о том, что вот уже с неделю, как он застает лошадь по утрам в таком виде.

— С неделю! — воскликнул я. — Опять с неделю. Да что же здесь происходит, наконец, в эту злополучную неделю?

Суеверный страх наполнял мою душу. За это время в Вязах произошло несколько событий, не имевших, по-видимому, между собой никакой связи. Общего у них было только то, что все они были необъяснимы. Я вспомнил о саранче и решил непременно принять участие в ночной страже.

Обед прошел в молчании. Гамбертену так и не удалось вывести меня из моей озабоченности. Я ждал ночи, надеясь, что она принесет с собой разрешение загадки.

Когда мы кончали свой обед, отдаленный шум заставил меня напрячь слух. Гамбертен взглянул на меня.

Шум возобновился. Это был пронзительный скрип колес вагона, заторможенного на рельсах.

— Что это за шум? Откуда он? Разве сюда доносится шум поезда?

— Успокойтесь, милый мой. Может быть, действительно, ветер дует со станции… Свисток…

— Нет. Это не свисток.

— Ну, еще что-нибудь. Равнина полна звуков.

— Нет. Этот звук доносился со стороны гор. Я бы допустил, что это эхо поезда, но…

— Но — вы трус. Выпейте вина и помолчите. Я так и сделал.

Три часа спустя лунная ночь застала нас спрятавшимися за кустами, недалеко от платанов, еще не тронутых саранчой.

Было жарко, как в печке. Мы не сводили глаз с неба, чтобы заметить появление саранчи. Звезды сияли.

Мы разговаривали шепотом. Гамбертен рассказал мне о дальнейших разрушениях жары. Пропало несколько свиней. Грозил неурожай и голод.

Несмотря на эти невеселые темы, мы медленно поддавались очарованию ночи и звездного неба.

Вдруг треск в ветвях позади нас заставил нас вскочить на ноги, но наши ослепленные глаза, полные сияния звезд, не различали под деревьями ничего, кроме густой тьмы. Треск удалялся и, наконец, затих.

— Черт возьми, Дюпон. Ведите же себя прилично. Я слышу, как стучат ваши зубы. Виновник этого шума, вероятно, один из сбежавших поросят.

— Вы думаете?

— Ну, конечно. Кто же иначе это может быть?

— Да, к т о? Проклятый вопрос, который все время повторяется.

Мы замолчали и продолжали сторожить.

Я не мог оторвать глаз от звезд. Напряжение нервов доходило до галлюцинации. Я видел серебряную ночь, всю сиявшую черными точками. Когда рассвело, я был весь в поту, как… Сорьен.

Мы произвели исследование. Слегка помятые кусты не выдали нам своей тайны.