К траулеру вел и другой путь, вдвое короче. Во время отлива вода обнажила дно, по которому можно было приблизиться к судну. Я спустился по отвесным кручам к берегу, но, коснувшись подошвами обледенелых камней, понял, какую допустил ошибку. Теперь я скользил на каждом шагу, падал, поднимался, снова падал, опять поднимался, теряя последние силы...

Мне удалось пройти лишь половину пути, когда начался прилив. Зловеще поблескивая, ледяная вода заметно для глаз поднималась и заливала каменистую узкую полоску берега. Надо было скорее вскарабкаться на ближайшую гранитную кручу. Пока нашел такую скалу, вода уже успела коснуться моих унтов. Опасность удвоила силы: я мигом взобрался на обледенелую кручу и только здесь, на ее вершине, задыхаясь, опустился на уступ. Прижавшись спиной к граниту, я смотрел на север...

На горизонте виднелась узкая темная полоска. Я знал, что это недобрая примета. В Заполярье такая полоска обычно быстро вырастает в мрачную тучу, которая в лучшем случае пронесется "зарядом" из снега и шквального ветра, а может принести и многочасовой шторм на море и снежную бурю на суше.

Теперь было не до отдыха!

Три часа преодолевал я последний отрезок пути. Увязая в глубоком снегу, медленно, шаг за шагом двигался вперед. И вот, наконец, поднялся на крайнюю сопку. Внизу, совсем рядом, стоял рыбацкий траулер. По оживлению, которое царило на палубе, стало ясно, что он вот-вот снимется с якорей. Я бросился было по сопке вниз и... остановился перед обрывом.

Путь к кораблю отрезан.

От такого неожиданного открытия смертельная усталость вдруг свинцом налила все тело, и я без сил, в полном отчаянии опустился на снег.

А погода уже портилась. Небо затянуло низко плывущими облаками. Засвистел в расщелинах порывистый ветер, подняв на заливе белые буруны. Задымились снежными вихрями гребни и вершины сопок. Я с трудом вытащил из-за пояса сигнальный пистолет. Выстрелил... И больше ничего не помнил...

Пришел в себя, ощутив во рту вкус спиртного, и услышал голоса людей. Чья-то жилистая рука с синим якорем поддерживала меня за плечо. Не знаю почему, но мой взгляд, как магнитом, притянуло к якорю на руке, словно это был якорь моего спасения.

Наконец понял: меня поддерживают два дюжих матроса и осторожно спускают по крутизне сопки к заливу.

Уже совсем стемнело, когда моряки доставили меня на палубу траулера. Ревел шквалистый ветер, и все вокруг тонуло в плотной снежной мгле - налетел страшный северный "заряд".

На корабле встретил капитан, потомственный помор, лет шестидесяти. Несмотря на свой почтенный возраст, он выглядел крепким, как мореный дуб.

Обожженное холодными ветрами и соленой водой лицо с выцветшими, слегка прищуренными добрыми глазами, глядевшими из-под нависших густых бровей, светилось сердечной теплотой. Его натруженные и, видимо, простуженные узловатые руки постелили на стол белую накрахмаленную скатерть, извлекли из шкафиков хранимые там запасы различных консервов, колбас и даже довоенную бутылку "московской", которую, как он сказал, "хранил для особого случая". Капитан приказал коку разделать закуски и приготовить из только что выловленной трески поморскую уху, а на второе блюдо зажарить нежную тресковую печень с гарниром не из сушеной, а из свежей картошки, - в ту пору это считалось редкостью.

На рассвете следующего дня траулер причалил к одному из пирсов Мурманского порта. Меня отправили в госпиталь.

В Мурманске лежал недели две, потом перевели в авиационный госпиталь. А на улице уже была весна. Правда, заполярная весна не похожа на нашу московскую. В то время как под Москвой уже цветут сады, здесь еще лежит снег. Но все равно дыхание весны чувствуется во всем: и в журчащих ручейках, и в потемневшем снеге, и в терпком" аромате воздуха, и в теплых лучах теперь уже незаходящего солнца. Весна! Чудесная пора, а я в госпитале... На исходе мая утром в моей палате появился сосед. Его, как и меня когда-то, внесли на носилках. Бледное, обескровленное лицо раненого тонкими чертами походило на девичье. Резко выделялся заострившийся нос. Впадинами темнели закрытые глаза, а на лбу, поверх бинта, торчали спутанные светло-русые волосы. Лицо раненого показалось знакомым, однако, как ни напрягал память, вспомнить, когда и где видел его, не мог.

На помощь пришел хирург нашего госпиталя Сергей Иванович Дерналов.

- Кто это? - тихо спросил я, показывая глазами на соседа,

- Летчик, - так же тихо промолвил он и добавил: - Армеец. Хлобыстов Алексей - знаешь такого?

- Капитан Хлобыстов? Да кто ж его не знает! А что с ним случилось?.. Серьезное?

- Для нас, врачей, серьезное, а для вас - пустяки. И, конечно, проснется, будет доказывать, как и все вы, что он здоров и в госпитале ему делать нечего, а "царапина", мол, еще лучше заживет в части.

- Да, но что же все-таки с ним? Сбили? - допытывался я.

- Таких не сбивают, - многозначительно произнес хирург. - Два тарана сделал...

Приподнявшись на локте, я поглядел на товарища. Уходя, Сергей Иванович предупредил:

- Только не вздумайте будить. Сейчас ему нужен покой. Сон лечит лучше, чем мы, доктора...

Наше знакомство с Алексеем произошло не на земле, а высоко в небе, близ Мурманска, пятнадцатого апреля 1942 года.

Под вечер, когда солнце опускалось к западу, маскируясь в лучах, на больших высотах летело несколько групп вражеских "юнкерсов" и "мессершмиттов". Они хотели нанести по Мурманску мощный бомбовый удар.

Посты наблюдения своевременно обнаружили фашистов. Морские истребители двумя полками и армейцы одним взлетели по тревоге со своих аэродромов.

Первый эшелон вражеских самолетов на дальних подступах к Мурманску встретил полк армейцев, одной эскадрильей которого командовал капитан Алексей Хлобыстов.

И мы, моряки, скоро включились в бой еще с тремя эшелонами бомбардировщиков и истребителей.

Западнее Мурманска, начиная с высоты шесть тысяч метров и до вершин сопок, завертелась сумасшедшая воздушная карусель. Дралось более ста самолетов.

Ревя моторами, распуская за хвостами смрадные дымы, самолеты виражили, кувыркались, падали в отвесное пике, часто уходили ввысь, мелькали черными крестами, красными звездами, исхлестывая гудящий воздух разноцветными и дымящимися трассами.

На сопках горело много черных костров, а с неба под большими, ослепительно белыми зонтами медленно опускались сбитые летчики.

В том бою мы уничтожили более двадцати вражеских самолетов, а остальных долго гнали на запад.

Тогда-то я и познакомился с Алексеем Хлобыстовым. Еще через несколько дней в офицерском клубе пожатием рук скрепили мы с ним настоящую дружбу.

И вот состоялась наша новая и на этот раз молчаливая встреча.

Он молчал потому, что спал, а я потому, что боялся его разбудить...

В глубокой тишине палаты, казалось, я слышал тихие, но сильные удары мужественного Алешиного сердца.

Прошел обед, настало время ужина, а Алеша не. просыпался. Он лишь изредка вздрагивал, бредил... На его лице уже не было прежней бледности, губы порозовели, и ввалившиеся щеки покрылись легким румянцем.

Отоспавшись за две госпитальные недели, я не сомкнул глаз в ту ночь, дожидаясь, когда проснется мой товарищ.

А проснулся он лишь на, рассвете следующего дня. Алексей старался понять, где он находится, повернул голову в мою сторону, и наши глаза встретились.

Вначале он не узнал меня, потому что моя голова была тоже забинтована, а глаза обведены большими, как очки, синяками.

- Что, не узнаешь?

- Да нет, кажется, узнаю, - как-то нерешительно произнес он и спросил: - А ты как сюда попал, к нам?

- К вам? Так ведь не я у вас, а ты у нас в гостях. У нас, в военно-морском госпитале. Понятно?

- Понятно, да не совсем, - произнес Хлобыстов слабым голосом. - Тогда как же меня угораздило к вам?

- А очень просто. Тебе в этом помогла морская пехота.