Летчик колебался, но другого выхода не было, и он кивнул головой:

- Давай!

Скорость сто сорок километров в час. Пронзительный ветер рвал одежду. Лицо нестерпимо кололи ледяные иглы. Моторин осторожно стал на крыло и, цепко держась руками за стойку, начал спускаться. С большим трудом ему удалось сесть верхом на лыжную ось. Отдохнув немного, он приподнялся и стал выжимать лыжу ногами. Лыжа не поддавалась. Техник сделал еще одно усилие, и наконец лыжа, медленно поворачиваясь, стала на место. А внизу плыло белое поле аэродрома с маленькими темными точками. Самолет шел на посадку.

Вот лыжи бесшумно коснулись снега и, шурша, заскользили по нему. За хвостом машины клубилась взвихренная белая пыль.

Отстегнув ремни, Сидоров выскочил из кабины и бросился к другу. То, что увидел он, казалось невероятным: Моторин, словно окаменев, стоял на покатой лыже, обхватив мертвой хваткой шасси. Ремни, которыми он был привязан, свисали с передней кромки крыла. Сидоров понял: ремни оказались коротки, и Моторин отвязал их, иначе ему не удалось бы поставить лыжу на место.

Сидоров хотел помочь технику, но в это время руки Моторина разжались, и он повалился на снег. Летчик подхватил своего бесстрашного друга...

За находчивость, выдержку и мужество летчик Сидоров и техник Моторин были удостоены высшей награды - ордена Ленина.

В школе только и разговору было об этом подвиге...

- Как ты думаешь, Сергей? - спросил меня Павел. - А мы так смогли бы?..

- Не знаю, Павел... Трудно ответить... Два с половиной года напряженной и упорной курсантской учебы пролетели. Наступил декабрь 1935 года. В школу из Москвы за подписью Наркома обороны К. Е. Ворошилова пришел приказ о нашем назначении. Мы стали командирами, морскими летчиками. Отлично окончившим учебу командование училища предложило остаться на инструкторскую работу. Мы с Павлом учились на пятерки, и судьба наша определилась сама собой.

Началась новая, теперь уже самостоятельная служба в своих же эскадрильях. Никто не заметил, как произошло превращение недавнего курсанта Павла Орлова в серьезного, вдумчивого педагога. Павел по-прежнему неутомимо летал. А курсанты, которые у других инструкторов считались почти безнадежными, у Орлова вылетали на самолете самостоятельно раньше всех. За всем этим был большой, упорный труд. У инструктора-летчика Орлова можно было многому поучиться...

В 1939 году мы с Павлом Орловым оказались в одной эскадрилье. Здесь я еще ближе узнал своего друга. Все его любили за спокойный, уравновешенный характер. В шутку Павла звали "ходячей энциклопедией". Он до последнего винтика знал самолет, теорию авиации, все правила из наставлений и разумно ими пользовался.

В полете Орлов никогда не забывал об осмотрительности. Он был ярым противником тех летчиков, которые считали, что не стоит часто вертеть шею небо просторное, всем места хватит...

- Да, небо просторное, - возражал им Павел, - но лучше видеть, что делается над тобой, под тобой, слева, справа, чем зацепить крылом кого-нибудь или рубануть винтом. А такие случаи бывают с теми, кто ленится лишний раз повернуть свою голову. Зоркий глаз летчика, особенно военного, должен видеть все вокруг и в необъятных воздушных просторах первым замечать врага.

Скоро в правоте слов Орлова пришлось убедиться на боевой практике.

Шел 1941 год...

Мы с Павлом Орловым уже командовали звеньями в Военно-морском авиационном училище на юге Украины, в Николаеве. По-прежнему все дни были до отказа заполнены полетами.

Весна выдалась дружной. За ней пришло жаркое лето. Ярко светило солнце. И никто из нас не подозревал, что надвигается страшная война...

И вот на рассвете 22 июня кончилась мирная жизнь. Узнав, что Гитлер развязал войну, все мы, будто сговорившись, стали проситься на фронт. Посылали рапорты, а ответ один - отказ. Мы, опытные летчики, были как никогда нужны для подготовки авиационных кадров.

С юга Украины наше училище эвакуировалось в тыл. Опять летали мы в голубых просторах, над раздольными, порыжевшими от летнего зноя заволжскими степями, а мысль попасть на фронт не покидала нас.

Наступил сентябрь 1941 года. Дни стояли по-летнему солнечные, теплые. Вот в один из таких дней к нам прилетел начальник Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота генерал-лейтенант авиации С. Ф. Жаворонков.

На аэродроме построился весь личный состав. Начальник ВВС подошел к правому флангу и по очереди начал спрашивать.

- Ваша фамилия, товарищ старший лейтенант?

- Командир звена старший лейтенант Орлов, товарищ генерал!

- Претензии имеете?

- Имею, товарищ генерал! Хочу воевать!

- Других претензий у вас нет, товарищ Орлов?

- Так точно, товарищ генерал, нет.

- Ну что ж, хорошо!.. Ваша фамилия, товарищ старший лейтенант?

- Инструктор-летчик старший лейтенант Морозов.

- У вас, товарищ Морозов, есть претензия?

- Да, товарищ генерал, - спокойно произнес Морозов, - имею.

- Какая?

- Хочу на фронт.

- Вот как?

- А у вас?.. У вас?.. - обходя строй, спрашивал генерал и неизменно получал ответ:

- Отправьте на фронт!

- Да что это, "коллективка"? - с напускной строгостью произнес генерал, обращаясь к командиру эскадрильи Марковичу. Но, подумав немного, сказал: Ваше желание, товарищи летчики и техники, мне понятно. Это желание благородное, достойное советского человека, Только я, к сожалению, удовлетворить его не могу. Вы очень нужны в училище. А потом: подумали, на каком самолете будете воевать?

- На любом, товарищ генерал, - ответил за всех инструктор-летчик Митя Селезнев.

- На любом? А вы знаете, что на освоение истребителя нужно месяца два, а временем таким мы не располагаем. Другое дело, если бы вы освоили истребитель - ну, скажем, за пять дней!

- И тогда вы разрешите поехать на фронт, товарищ генерал? - вырвалось у Алексея Шведова.

- Если освоите, да...

Пять дней - срок небольшой. Но, когда человек горит сильным желанием, он может добиться, казалось бы, невозможного.

От зари до зари, не смолкая, гудели над аэродромом два наших истребителя. Промчались пять незабываемых, напряженных дней. Мы освоили боевой самолет.

Генерал сдержал слово - подписал приказ.

На сборы и проводы нам отвели один день. Вечером командование училища устроило прощальный товарищеский ужин. Были речи, тосты, пожелания. Спели комсомольскую песню: "Дан приказ: ему - на запад..."

Весело и немного грустно. Весело от сбывшейся мечты: мы стали истребителями, выезжаем на фронт. Грустно потому, что прощались с близкими, друзьями, никто не знал, что ждет нас впереди...

После ужина танцевали. И долго в темень густой осенней ночи из открытых окон лился свет, а в степную безмолвную даль уносились звуки оркестра, смех и наши голоса.

Рано утром на станции Безенчук собрались все отъезжающие. Пришли родные, близкие, друзья. Начальник училища сказал напутственную речь, пожелал боевых успехов. Мы поблагодарили и дали слово драться до победы.

Когда показался поезд, все засуетились. Умолк оркестр. Начались поспешные объятия, поцелуи, слезы...

Расставаться с близкими всегда грустно. А тут еще осенняя погода расплакалась мелким частым дождиком.

Поезд стоял недолго. Мы погрузились в пустой вагон. Облепив окна, двери, последний раз вглядывались в незабываемые, дорогие черты близких.

Прощально ударил станционный колокол. Паровоз с лязгом и звоном дернул вагоны. Духовой оркестр грянул авиационный марш, и в памяти ожили знакомые слова:

Все выше, выше и выше

Стремим мы полет наших птиц;

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ...

Усталость и грусть хорошо лечат сон, и скоро под стук колес, покачивание вагона все спали неспокойным дорожным сном.

Разбудила нас затянувшаяся тишина. Поезд стоял на станции Саранск. Здесь пришлось испытать первую неприятность, связанную с войной.