Неожиданно придя в отличное настроение, чем еще больше распалил и раздражил дочь, Тулубьев приветственно махнул рукой и .отправился принимать душ; а Вика решительно приказала мужу распаковывать ящики, грузить продукты в холодильник, оказавшийся совершенно пустым и звонким, а сама стала хозяйничать на кухне, и скоро там был накрыт стол, дымился кофе, на большом блюде красовались бутерброды с лососиной и красной икрой, стояла бутылка хорошего кавказского вина, а на плите на двух сковородках шипели и скворчали телячьи отбивные. К тому времени забитый до отказа холодильник был уж включен на полную мощность и натруженно гудел, но за семейным столом, где Тулубьев и его дочь с мужем собрались, наконец, позавтракал разговор по-прежнему не клеился, и Вика, после тщетных попыток разговорить отца, опять, не смотря на иронические взгляды мужа, бросилась в рукопашную, доказывая необходимость беречь себя и свое имя, а Тулубьев, потягивая вино и с удовольствием вспоминая забытый вкус, с иронией поглядывал в сторону дочери — раньше за ней такой горячности он что-то не замечал.
- Ну, хорошо, хорошо, Вика,— остановил он её. — Не понимаю, куда ты клонишь? На содержание к вам я не пойду...
- И не надо, не надо, папа! — перебила его дочь.— Дорогой родитель, ты — тоже не подарочек! Сам это знаешь, не обижайся... Мы с Игорем...
- Ну, ну.— поощрил Тулубьев и отхлебнул вина.
- Так вот, папа, у тебя пятикомнатная квартира в самом центре Москвы. Она, слава Богу, приватизирована.— с воодушевлением заговорила дочь.— Ты представляешь? Ты же богач! Меняем твою квартиру на две или три, в одной; живешь, а две других мы сдаем, и у тебя будет пожизненный доход. Совершенно ни от кого не зависишь. Да, кстати, тебе завтра телефон включат, мы заплатили.
- Предлагаете мне на всю катушку включится в новую жизнь,— раздумчиво сказал Тулубьев и глаза у него насмешливо сощурились.
- Литература больше никому не нужна, будет ли когда нужна, еще неизвестно! — отрезала Вика.— В стране, где президент предпочитает голубую газету для сексуальных меньшинств всем остальным, духовность нации определяется именно этим примечательным фактом. Каков президент, таков и народ, на кой ему нужен Гоголь Достоевский? Сейчас в твоей любимой России всё народонаселение сплошь состоит из Чичиковых — все покупают и продают мертвые души! Что делать – приспосабливается, не помирать же на потеху новым неандертальцам! И самому надо…
- Становиться Чичиковым… Вот что значит молодые мозги! — Глаза Тулубьева еще больше помолодели, останавливая порывающуюся сказать что-то дочь, он предостерегающе поднял руку - У меня контрпредложение вот... я соглашусь, родные мои на любые ваши условия, если вы обзаведетесь потомством. Хотя бы одним для начала... Вот мое последнее слово, другого, не будет, ты меня хорошо знаешь...
- О-о! — протянула Вика, высоко вздергивая брови и становясь похожей на отца.— Я тебя, папа, слишком хорошо знаю, не первая твоя кавалерийская атака по данному поводу!
- Как угодно, вам решать, дочка,— миролюбиво прогудел Тулубьев.— А ты мое слово знаешь. Стыдно, господа, русский народ вымирает, а два здоровых, полных сил человека, заметить хочу особо, обеспеченные сверх всякой меры, боятся завести ребенка! Позор!
- Да я что, — подал голос Игорь, поворачиваясь всем телом к Тулубьеву, и кожаный пиджак на его тугих плечах за скрипел.— Я давно говорю Виктории…
- Ты не говори, а действуй! — сердито оборвал его Тулубьев.— Мужик ты или...
- Прекратите! — предостерегающе повысила голос Вика.- Еще одно слово, и я уйду!
- Ладно, спохватитесь, да поздно будет. Природа самая высшая мудрость — у нас для всего свой, строго определенный срок. Эх вы, хозяева жизни! С собой ничего не унесете, ни полушки. Копите, копите, а оставить некому будет.
Неделю, забыв обо всем, Тулубьев работал с каким-то почти болезненным наслаждением, с небольшими перерывами на сон да на короткую вечернюю прогулку — он словно вернулся в привычную, необходимую и понятную ему жизнь 'и спешил вжиться как можно глубже в эту жизнь, не пропустить ни одного ее глухого угла, уловить все её запахи, разгадать и прочесть все её запутанные следы. В нем обострились заглохшие, казалось, окончательно инстинкты, он сам почти превратился в собаку, весь его путь направлялся теперь не прекращающейся ни на секунду жаждой цели, жаждой возвращения в потерянный и постоянно зовущий бесконечный мир запахов и звуков. Ему снились теперь странные бесформенные сны, ветры, доносящие знакомые запахи, — они воли его все дальше и дальше, он петлял, путался, бесконечное число раз терял след и возвращался назад и всякий раз, преодолевая отчаяние и тоску, вновь отыскивал утерянное и устремлялся дальше, всё яснее ощущая желанную цель, и от этого всё больше метался и рвался на своей невидимой привязи, с тем отличием, что она не ограничивала перед ним простор поисков и не осаживала назад, а неудержимо. влекла все дальше и дальше. Он не отвечал на телефонные звонки или даже стук в дверь - он их просто не слышал. Он был уже у цели готовился, преодолевая дрожь нетерпения, перешагнуть последний рубеж — и именно в этот момент услышал длинный настойчивый звонок в дверь. Чувствовалось, по тоскливой безнадежной настойчивости, что звонили давно. Возвращаясь из своего затянувшегося отсутствия, Тулубьев взглянул на часы. Шел второй час полуночи, особенно провальный и гнетущий, и тогда Тулубьев, окончательно возвращаясь, ощутил и в себе, и вокруг особую тишину и неожиданно подумал, что случалось что-то непоправимое. Он прошел через пустынные настывшие комнаты и быстро, не спрашивая и не всматриваясь в дверной зрачок, открыл. Увидев бледное и еще больше похудевшее лицо верхней соседки, он посторонился, пропуская
- А-а, вы, Елена Викторовна... Почему-то так и подумал…
- Я много раз звонила,— шевельнула она сухими губами. - Никто не отвечал. Я думала, вы уехали... Сережа хочет вас видеть... уверяет, что вы рядом, дома. Я умоляю вас, Родион Афанасьевич, сам он уже не встает...
- Да, да, я сейчас, сию минуту! — заторопился Тулубьев, с мучительно засаднившим и словно куда-то покатившимся сердцем.— Запамятовал… Минутку, только что-нибудь накину па себя!
Пятью минутами позже он уже был у кровати больного мальчика и, присаживаясь рядом с его изголовьем, сказал:
- А знаешь, Сережа, нашелся Рыжик. Правда, совсем недавно, вчера...
Глаза у мальчика были уже нездешние, подернутые неземным успокоением, и Тулубьев помолился про себя, попросил Всевышнего дать мальчику силы выдержать.
- Я ждал, ждал... никого нет,— сказал Сережа.— Думал, вы не придете...
- Ну, как так! — осторожно возразил Тулубьев, стараясь не допустить ни одного лишнего движения, заставляя себя предельно собраться
Сережа не опустил глаз - смотрел все так же прямо перед собой, ровно и прямо.
- Знаете... скоро совсем умру... я знаю, — сказал он с детской прямотой и бесстрашием, и Тулубьев ниже склонился к мальчику, гораздо ниже, чем требовалось, чтобы услышать. — Я эту формулу видел во сне, она была вся черная, черная звезда... яркая, но черная...
- Черная? - повторил Тулубьев не без удивления и осторожно погладил тонкую восковую руку мальчика, лежавшую поверх одеяла. - Ну, брат, чепуха! Поверь, никакой татой формулы нет, она действительно тебе только приснилась. Подумаешь, невидаль, черная звезда! Мы еще с тобой Рыжика не дождались, он ведь нашелся. Теперь у нас с тобой будет много дел, или ты уже забыл?
- Нет, не забыл, - медленно ответил мальчик и слегка шевельнул головой, поворачиваясь к Тулубьеву,— по истончившемуся лицу Сережи поползли тени, на голубом персидском ковре, висевшем на стене за кроватью мальчика, четче проступил рисунок. Тулубьев подумал, что вот пришел срок, и он обязан, ему предопределено вернуть этого, уже ступившего за земную черту ребенка назад, в земной понятный мир, и что это может и обязан сделать только он. Сердце часто и сильно билось, глаза отяжелели в них сейчас словно сосредоточилась вся его оставшаяся жизнь. Он не отпускал глаз мальчика, он должен был встряхнуть все его существо, вырвать из ледяной пустоты; взяв легкую, невесомую холодную руку Сережи в свои ладони, он стал согревать ее своим дыханием, не отпуская ни на минуту глаз мальчика. И вдруг в глазах его, где-то в самой их глубине, пробился легкий проблеск, и затем он уловил в своих ладонях едва ощутимое ответное тепло; усилием воли он приказал себе не расслабляться, улыбнулся в расплывающийся полумрак, и вдруг в шепоте Сережи послышалась иная нотка: