— И я никогда больше тебя…, — растеряно бормотал Валера.

— Я всегда буду и останусь с тобой! Давай же!

Обезьянам оставалось сделать едва ли более полу дюжины шагов, когда Великий Козорезов, поднявшись во весь рост, грозно рявкнул на них:

— Стоять, животные!

Как ни странно, это подействовало. Обе гориллы застыли на месте.

Хотя, что тут странного, успел подумать Валера, ведь и сам грек говорил, что в связке автор-муза автор все же главнее.

— Слушай меня, Цезарь недоделанный, грек липовый, — заорал он почти во весь голос, оставляя небольшой запас мощности, дабы не сорвать связки в самый неподходящий момент, — я — автор отрекаюсь от тебя, муза!

Что-то прогрохотало там наверху. Это не был гром небесный. Последовавший за ним противный звук фонящего микрофона, позволил судить, что упал усилитель звука вместе со стерео колонками. А громкий стон — что упали они прямо на звукорежиссёра.

— Прекрати немедленно! — надрывался с вершины Муз. — Валера, ты что творишь? А! Это всё девка твоя! — без усилителей его голос на таком расстоянии не внушал абсолютно никакого почтения.

— Я — автор отрекаюсь от тебя, муза! — повторил Козорезов.

Гориллы синхронно подняли головы и посмотрели на хозяина, словно оценивая остатки его могущества. Хозяин же растерял всё наносное величие. Оно улетучилось вместе с пурпуром и венцом. Он уже более не бесновался и не угрожал. Он умолял:

— Валера, пожалуйста! Не прогоняй меня. Это же всё для тебя и ради тебя! — лебезил он. — Ну, если ты считаешь, что я ошибался, я всё исправлю. Сейчас же развернём сюжеты обратно и заживём, как прежде!

— Как прежде я тоже не хочу, — сообщил писатель.

— Только не бросай меня. Я же погибну без автора!

— Найдёшь себе какого-нибудь лопоухова конопатого графомана. Перекантуешься как-то, в общем.

Гориллы, раньше бывшего начальника осознавшие, что всё кончено и ловить здесь более нечего, развернулись и неторопливо вразвалочку направились прочь. Сюжеты на всех дорогах напротив прекратили движение и остановились в ожидании.

— Я — автор отрекаюсь от тебя, муза! — в третий раз объявил Козорезов.

Голоса бывшего Муза стало не слышно, хотя его губы по-прежнему шевелились, а руки в немой мольбе тянулись к писателю. Его фигура вдруг потеряла свой объём и сделалась плоской, как рисунок на карте, затем потеряла краски, став чёрно-белой, потускнела, стала прозрачной и, наконец, окончательно исчезла.

Тяжело вздохнув, Козорезов опустился на песок. Он вдруг почувствовал себя таким опустошённым, таким уставшим, словно целый день толкал в гору огромный камень, который теперь с грохотом унёсся обратно к подножию горы.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, — услышал он голос девушки. — Эта пустота от того, что ты только что лишился своего симбионта. Это, как лишиться части себя.

Он только молча кивнул. Сильно хотелось разрыдаться, невзирая на все предрассудки о том, что «мужчины не плачут».

— Я заполню эту пустоту, — ласковым голосом произнесла она, — через минуту тебе станет легче, а через две ты вновь будешь бодр и полон сил.

Снова молча кивнув, Валера нежно взял девушку за руки, и последний раз посмотрел в её глаза.

— Просто трижды призови меня, — грустно улыбнулась она.

Разбудил Козорезова некий монотонно повторяющийся стук, словно мимо шла строго в ногу рота солдат. Он, было, решил поначалу, что это стучит в висках после вчерашнего и, не открывая глаз, сжал виски пальцами. Однако это не помогло, а сделало только хуже. Стук не исчез, зато к нему добавился металлический лязг.

Вот что значит перебрать импортной Бехеровки, подумал Валера. Ничего похожего на такое похмелье у него не случалось ни с водки, ни даже с портвейна. По крайней мере, уж точно обходилось без этого лязга, словно кто-то в такт ударам встряхивал связкой металлических пластин.

Надо встать, решил он, и ожидая неминуемого всплеска головной боли, резко сел на диване и открыл глаза.

Боли, как ни странно, не последовало, но сейчас бы он её, в любом случае, просто не заметил бы. Ибо то, что происходило в комнате, отдавало приступом «белой горячки» только на писательский манер. Профессиональной, так сказать.

Появляясь из стены рядом с окном, и исчезая за дверью в коридор, колонной по двое, при полном вооружении маршировали римские легионеры. А прямо рядом с диваном стоял центурион со знакомым бронзовым лицом.

Спорить с «белочкой» занятие бесполезное и даже вредное, её просто надо пережить. А ещё лучше ей немного подыграть, решил «больной», дабы не свихнуться окончательно.

— Все дороги ведут в Рим, не так ли? — обратился он к центуриону.

— Как и все дороги исходят из него! — полным ощущения собственной важности и значимости голосом ответил тот.

Валера со стоном повалился обратно на диван. Хотя стонать причины не было никакой. Не считая галлюцинаций, чувствовал он себя в целом вполне неплохо.

А мимо всё маршировали римские солдаты. Последним, соблюдая некоторую дистанцию, неожиданно бодрым шагом протопал полуголый гладиатор. На ходу он помахал Козорезову рукой и подмигнул, как старому знакомому.

Лишь только гладиатор исчез за дверью, как всё закончилось. Валера вновь одиноко лежал на смятой простыне, положив голову на скомканную подушку в комнате с разбросанными по полу бумагами, бутылками и носками.

И вдруг, как вспышка сверхновой во мраке космоса, он вспомнил. Вспомнил, от чего так вчера набрался.

Начинал он для тонуса, ну и попробовать эту треклятую Бехеровку. Только чешский целебный ликер произвёл на его разум неожиданное действие. Ему явился новый сюжет. Явился во всей своей гениальности, со всеми подробностями! Оставалось только прояснить некоторые мелкие детали, и можно было садиться за ноутбук, и просто перенести всё на экран.

С чего он решил для прояснения деталей добавить в кровь ещё алкоголя, теперь ему и самому было не очень понятно. Бехеровка, в итоге, свалила его раньше, чем он успел напечатать хоть строчку. И вот теперь он уже не мог вспомнить не только деталей, но и самого сюжета, своего, без сомнения, гениального романа.

Резко сев, Валера подтащил поближе журнальный столик со стоящим на нём ноутом, и нажал кнопку «пуск». Может хоть какие-то наброски, хоть пара фраз, были напечатаны? Но нет. Экран оказался девственно чист.

Козорезов уже почти познал отчаянье, когда из злощастного коридора послышался звук, поворачивающегося ключа в замке входной двери. И вместе с этим звуком горной лавиной на него обрушились воспоминания.

Он вспомнил всё: и пропажу своего сюжета, и центуриона этого меднорожего, и погоню по пустыни идеального мира в сопровождении подлого грека и Музы… И то, как он простился с ней у подножия Колыбели.

А в коридоре, между тем, уже слышался цокот, словно там легко переступала копытцами по паркету быстроногая газель.

— Не может быть, — прошептал он, не в силах даже подняться на встречу той, что посетила его убогое жилище.

— Сам же мне ключи дал. Забыл? — она надула губки в притворной обиде. И осмотревшись добавила:

— Ну и бардак у тебя, Козорезов.

— Да я тут вот… — пролепетал тот. — Хотел было…

— Да, и кстати, твой сюжет прибудет с минуты на минуту, — сообщила она. — Я дала образам немного передохнуть, а то их совсем загоняли туда-обратно носиться. Что-то не так, любимый?

— Но ты же снова стала абстракцией! Там, когда я трижды призвал тебя!

— Я стала музой великого писателя! — гордо объявила девушка. — А ты, разумеется, пропустил мимо ушей, когда тебе объясняли свойства таких муз. Как ты способен посещать мой мир, так и я могу сколь угодно долго находиться в твоём, в том облике, который ты сам мне предашь. — Она улыбнулась. — А судя по твоему ошарашенному виду, твои вкусы в отношении женской красоты с нашей последней встречи совсем не изменились!