— Тут, кстати, какие-то гладиаторы с легионерами шастают, — ни с того ни с сего пожаловался он новому приятелю.

— Да, я знаю, — ничуть не удивившись, кивнул Муз, — встретил, когда к тебе пробирался. В Рим идут, как им кажется, — усмехнулся он.

— А почему через мою квартиру? Ближе что ли?

— Нет, случайно, — грек махнул рукой в сторону комнаты, словно отгоняя назойливую муху. — Ты их и не увидел бы, если б не твоё состояние, настрой, так сказать. Уж больно шибко ты сосредоточился на попытках вспомнить свой исчезнувший сюжет, вот их поймал ненароком. А вообще, теперь все дороги так забиты — не протолкнуться…

Муз хотел было продолжать про пробки на дорогах, однако Козорезов самым некультурным образом его перебил.

— Подожди, — он повысил голос, вытянув руку ладонью вперёд, — что значит «поймал»? Я думал, это у меня глюки после вчерашнего. У самого раньше не случалось, но знающие люди рассказывали.

Пришелец протянул свою, покрытую какими-то струпьями, руку и, ухватив писателя за большой палец, слегка вывернул его. Стало больно, и тот невольно вскрикнул.

— Я, по-твоему, тоже плод твоего воображения? — ехидно поинтересовался мучитель. — Может тебя ещё ущипнуть, как у людей водится для проверки?

— Нет, — потирая пострадавший палец, согласился Валера, — ты точно не глюк.

— То-то, — грек назидательно поднял вверх указательный палец. — А поймал ты их очень просто, как передачу в приёмнике. Вспомни, бывает, крутишь ручку настройки, ищешь нужную программу, а пока по эфиру шаришь, нет-нет, да и настроишься случайно на другую радиостанцию.

Козорезов хотя и не крутил никогда никаких ручек в магнитоле, а обходился кнопками и автоматическим поиском, но суть уловил. Выходило, что искал он со всем напряжением сил свой пропавший шедевр, а поймал… Постой, подумал он, так кого я поймал?

— Так кто они такие? — спросил он вслух.

— Римляне-то? Да тоже сюжет, только не твой, а одного паренька из соседнего подъезда. Он на исторические темы сочиняет. Обычно ерунда всякая выходит, ибо его муза — женщина — уже третий год подряд из декретов не вылезает — молоденькая совсем. Но, в этот раз он как-то и без неё справился.

— Так они же ушли эти его римляне, и гладиатор, — уже начиная кое о чём догадываться, произнёс Валерий.

— Ушли, — согласился Муз, — то-то и оно, что ушли. И не они одни. Говорю же тебе — все дороги забиты. Сюжеты покидают авторов, и как лунатики куда-то идут.

— И куда же?

— Каждый из них в отдельности думает, что знает, — пожал плечами грек, — вот гладиатор этот уверен, что идёт в Рим. А солдаты уверены, что должны догнать гладиатора. Твой тоже уверен, что знает, куда спешит. Но уже не в Рим, конечно, хотя так же в своём направлении не сомневается.

Валера с ужасом представил себе сотни и тысячи гладиаторов, солдат, космических пиратов, юных влюблённых, обманутых жён и мужей, злых гениев и добрых учёных, космонавтов и смешных зверушек из детских сказок, сюжетов, покинувших своих авторов и бредущих в неизвестность. А ещё он представил себе сотни и тысячи своих коллег по несчастью, прямо в эту минуту мучительно пытающихся вспомнить, мелькнувшую и сгоревшую, как метеор, мысль, задумку, идею, завязку. И пусть большинство из них всего лишь графоманы. Но и для графомана, и для писателя его сюжет, как родное дитя, выношенное и рождённое в муках! А в его персональном случае — едва зачатое.

— И как же теперь? — спросил он самого себя.

— Надо что-то делать, — без особой, в общем-то, решимости констатировал Муз.

Конечно, что-то делать было надо. Но что? С чего начинать? Валера вернулся в комнату, не обращая внимания, следует ли за ним Муз. Но тот следовал. Вдохнув спёртый с привкусом кислятины воздух давно непроветриваемого помещения, он, первым делом, направился к окну. Подоконник оказался завален разрозненными листами бумаги. Некоторые из них были исписаны полностью, некоторые лишь частично. Какие-то строки оказались подчёркнуты, а какие-то абзацы перечёркнуты крест-накрест, либо заштрихованы. Писатель, пусть и был молод, но предпочитал делать наброски по старинке от руки посредством обычной шариковой ручки. В результате черновики могли найти себе пристанище где угодно, но подоконник в этом хаосе занимал привилегированную позицию.

Левой рукой он сгрёб бумаги в одну кучу, а правой настежь распахнул створку окна. Прохладный ветерок, тут же ворвавшийся в помещение, решил первым делом похулиганить, не отходя от порога. Подхватив несколько черновиков, он закружил их и швырнул на диван. И только затем начал метр за метром отвоёвывать пространство, заменяя своей относительной свежестью абсолютную духоту. Да, да. Даже загазованный миллионами автомобилей московский воздух показался сейчас писателю верхом чистоты и свежести после его многодневного добровольного заточения в наглухо закупоренной квартире.

Немного постояв у раскрытого окна, и слегка провентилировав лёгкие, Козорезов повернулся к нему спиной, бросил взгляд на безмолвно наблюдавшего за ним грека, придирчиво осмотрел себя и объявил:

— А начнём мы первым делом с нас. Надо привести себя в порядок. Не то при нашем приближении и оставшиеся сюжеты со страха разбегутся! — он ещё, оказывается, способен был шутить.

— Не с нас, а с вас, — поправил его Муз. — Со мной всё в порядке.

Валера уставился на гостя, пытаясь сообразить, надо ли засмеяться, или тот говорит на полном серьёзе. Поняв через пару секунд, что его новый знакомый действительно сказал то, что думал, он даже присвистнул:

— Да ты себя в зеркало видел, чучело? Так иди, глянь! — и он указал пальцем в сторону шкафа-купе, одна из раздвижных дверей которого была выполнена в виде зеркала.

Зеркало это находилось, прямо скажем, не в идеальном состоянии. Каким-то непостижимым образом захватанное с самого низа и до самого верха, оно всё же ещё сохраняло способность выполнять свою основную функцию.

Стоявший лицом к хозяину квартиры, а значит спиной к шкафу Муз не сделал ни малейшей попытки обернуться.

— Ничего не получится, — спокойно произнёс он. — Я не отражусь в зеркале. Так какой смысл мне в него смотреть?

— Ты что — вампир? — усмехнулся Валера. — Или всё-таки глюк? — от этой мысли он посерьёзнел.

— Вампиров не существует, пора бы знать при высшем-то образовании, — съехидничал оборванец. — А на счёт глюка ты, вроде, уже проверял. Или мне тебе палец посильнее вывихнуть? А может в колено пнуть?

— Тогда почему?

— Да потому что я — абстракция! — тоном учителя, который пытается донести до двоечника элементарное правило, произнёс Муз.

— Но я же тебя вижу и даже осязаю, — писатель машинально потёр пострадавший недавно большой палец. — Выходит, в моих глазах ты отражаешься, а в зеркале нет?

— Не совсем так. Ты сам, твоё подсознание придают мне форму, которую ты и воспринимаешь. Проще говоря, ты видишь то, что сам ожидаешь увидеть. И моё отражение в зеркале ты тоже сможешь увидеть по той же причине, — с этими словами Муз направился к зеркалу и встал так, чтобы его молодой хозяин мог убедиться в сказанном. — А вот сам я для себя не отражусь никак. Не могу я сам себя воплотить в реальности.

В голове у Козорезова уже не так шумело, как час назад, однако воспринимать столь сложный теоретический материал ему всё ещё было трудновато. А если учесть, что точные науки типа физики с математикой никогда не были его сильной стороной, так и подавно. Из всего краткого экскурса в анатомию абстракций, он, в итоге, хорошо запомнил одно — этот пришелец выглядит так, как он сам того неосознанно хочет. Сей вывод совершенно неожиданно его здорово развеселил.

— Выходит, — рассмеялся Валера, — я представляю свою музу грязным оборванным греком с пригоршней серебряных драхм за пазухой!

Произнесённая вслух, эта мысль своей нелепостью ещё сильнее рассмешила его. Теперь он уже расхохотался в полный голос, невзирая на то, как в ответ больно застучали маленькие молоточки в висках. Как не крути, а с «бехеровкой» он вчера перестарался.