— Это тоже в миноре.

— Неважно. Только вы можете разобраться, где си-бемоль и ля-диез. В общем, не бойся, сказал — выручу.

В девятнадцать ноль-ноль концертный зал клуба энского военно-морского соединения был заполнен курсантами. На сцене стоял круглый стол красного дерева, два канцелярских стула с жестяными бирками да еще открытый рояль.

Капитан-лейтенант вышел к самой рампе и командным голосом объявил:

— Товарищи курсанты, к нам прибыли знатные люди литературы и музыки — поэт Святослав Игоревич Пожарский и композитор Марк Сергеевич Унисон.

Он опять повторил ошибку в ударении, но, должно быть не заметив этого, не стал исправлять ее.

— Поприветствуем их, товарищи! — закончил он короткую, но содержательную речь.

Под единодушные аплодисменты курсантов на сцену вышли Пожарский и Унисон. Поэт широко, «по-маяковски» расставил ноги, композитор, сделав неуклюжий кивок, уселся за стол. Сидя, он чувствовал себя уверенней.

— «Чайки в бурю»! — торжественно, с медью в голосе прокричал поэт и прочел свое «бессмертное» стихотворение о чайках, которые пикируют, как бомбардировщики. Затем он читал другие военные стихи: о вражеских торпедах, похожих на акул, о «тиграх» — фашистских танках, которых с одного меткого выстрела уничтожали морские пехотинцы, читал еще много ударных стихов, содействовавших боевым успехам военно-морского флота.

Курсанты встречали каждое стихотворение дружными аплодисментами. Марк Сергеевич Унисон чутким композиторским ухом вслушивался в эти аплодисменты и наконец понял, что они напоминали четкий шаг морской пехоты в дни парадов на Красной площади.

Покончив с военной темой, Пожарский перешел на гражданскую лирику. Смысл ее заключался в том, что любимую нужно любить, как Родину, а Родину любить, как любимую.

В клубе стало жарко. Член Союза композиторов начал дремать, как вдруг из сладкого забвения его вывел все еще свежий голос Пожарского:

— Марк Сергеевич, прошу к роялю.

Композитор встал и, сутулясь больше чем обычно, пошел к роялю, сел, начал играть и петь дребезжащим «композиторским» голосом песни на тексты Смородинова и Продольного. Ему не нравились ни музыка, ни слова, но курсанты аплодировали ему так же, как и поэту.

Когда он кончил играть, Пожарский обратился в зал:

— Товарищи курсанты, есть ли у кого-нибудь вопросы? Не стесняйтесь.

Поднялся один из курсантов и спросил:

— Уважаемый Святослав Игоревич, вот вы расхвалили чаек как боевых птиц, а великий писатель Максим Горький писал: «Чайки мечутся над морем».

Пожарский не растерялся.

— Отвечаю: великий писатель Максим Горький видел чаек дореволюционного времени, а я видел наших чаек.

Стоявший в дверях капитан-лейтенант подал знак, и все курсанты захлопали остроумному поэту.

После концерта капитан-лейтенант пожал мускулистую руку Пожарского и хилую Унисона.

— Благодарю вас, товарищи, за идейно-художественное выступление, отдыхайте, в двадцать два ноль-ноль я зайду за вами, вы приглашены на ужин к вице-адмиралу. Честь имею, — откозырял он и ушел.

— Слышал? — ликовал Пожарский.

— Не пойду! — угрюмился Унисон.

— Как это не пойдешь? Этим ты оскорбишь не только вице-адмирала, но и все военно-морское соединение.

— Не пойду!

Ведущий поэт побагровел.

— Подумай, как твой отказ будет воспринят у вас в президиуме?

Марк Унисон подумал и сдался. Храбрый на фронте, сейчас он побаивался президиума композиторов, где заседали бойкие молодые ребята.

Вечер был блаженно тих. Друзья сидели на скамейке спиной к тенистым липам, наслаждаясь разлитой в воздухе тишиной. Вдруг Унисон тревожно прислушался.

— Слушай, — прошептал он.

Пожарский прислушался и вместе с Унисоном услышал, что по ту сторону лип говорили двое.

— Ну, как тебе этот поэт? — спросил низкий голос.

— Нормально, — ответил тенорок, — вполне подходяще пустить его вместо политчаса.

— Согласен. А что ты скажешь по поводу композитора?

— Жаль старика: бежит вприпрыжку за молодежью. Пошли. Личное время уже кончается.

— Слышал? — спросил Унисон своего друга. — Вот оно, мнение народа.

— Народа? — презрительно процедил Пожарский. — Какие-то дебилы!

Ужин у вице-адмирала был… Нет, я не стану описывать его. Тому, кто бывал на таких ужинах, не нужно мое описание, остальным я не в силах представить изобилие блюд и тонкость беседы. Как говорил великий писатель, «перо мое слабо».

Присутствовали: вице-адмирал, сухонький, остроносый, умевший выжать из своего маленького роста до миллиметра, капитан первого ранга, грузный, лысолобый, похожий на Пожарского, капитан второго ранга, седоватый, с усталым, как у композитора Унисона, лицом, и знакомый нам капитан-лейтенант.

Женщин было четыре: вице-адмиральша Генриетта Максимовна, из тех женщин, которых все называют дамами, Анна Александровна, жена грузного капитана первого ранга, сохранившая, несмотря на свой возраст, стройность фигуры, Нина Андреевна, жена капитана второго ранга. Немолодое лицо ее было полно тревоги. Была еще Зиночка, жена каплейта, совсем молоденькая и, должно быть, очень смешливая, потому что губы ее все время складывались в улыбку.

После ужина поэт долго читал гражданскую лирику. Он мог бы читать ее до конца света, но вице-адмирал, став как-то еще на один миллиметр выше ростом, воспользовавшись короткой паузой, вежливо и твердо произнес:

— Спасибо, Святослав Игоревич.

Затем он, о чем-то посоветовавшись с капитанами первого и второго ранга, сказал:

— Извините, Святослав Игоревич и Марк Сергеевич, у нас возникла необходимость срочного совещания. Оставляю вас на попечение дам.

— Понимаю, — улыбнулся Пожарский когда-то обаятельной, а теперь, как утверждали поэты-песенники, крокодильской улыбкой.

Все высшее командование энского военно-морского соединения удалилось. Вскоре ушел и капитан-лейтенант.

Настала тишина. Потом вице-адмиральша, сделав вид, что ничего не произошло, улыбнулась той прекрасной улыбкой, которая была у нее и тридцать пять лет назад, и сказала глубоким контральто:

— Дорогой Марк Сергеевич, я и все остальные дамы, мы очень просим вас исполнить что-нибудь такое фронтовое, может быть, вы сыграете и споете нам старые песни.

Усталый композитор, вздрогнув, как боевой конь при звуках трубы, встал и распрямился.

Он сел за рояль и начал петь «композиторским» голосом песни, сложенные, когда он был еще старшиной второй статьи в военно-морском ансамбле. Он играл, пел и не видел, как плакали все дамы энского военно-морского соединения.

Плакала величественная вице-адмиральша. Забыв, что она «первая леди», Генриетта Максимовна роняла крупные жемчужные слезы, вспоминая, как она, тоненькая связистка, была без памяти влюблена в маленького, остроносого каплейта, командира подводной «щуки», как эта «щука», уйдя на поиск крейсера противника, пропала без вести, и все считали экипаж погибшим, как в один, самый прекрасный день ее жизни «щука» возвратилась к родному пирсу и девчонка Геня, не стесняясь присутствующих, упала на грудь маленькому каплейту.

Тоненькими ручейками лились слезы по лицу Анны Александровны, жены грузного каперанга. Отчетливо предстал перед ней госпиталь, куда привезли очень большого, ужасающе худого каплейта с поражением обоих глаз. Две недели не отходила от него медсестра Нюра, и лишь только он стал видеть, первые слова его были: «Я не знал, что ты такая красивая».

Беззвучно плакала Нина Андреевна, жена усталого кавторанга, вспоминая, каким веселым и удалым был ее будущий муж. За компанию со всеми плакала жена каплейта Зиночка, и губы ее при этом сохраняли веселое выражение. Стыдясь своих слез, украдкой плакал член Союза композиторов Марк Унисон. Железное спокойствие сохранял только поэт Пожарский, думая, какую бы неожиданную рифму подобрать к слову «моряк».

Ночью, вкусно прихлебывая черный, как деготь, чай, Святослав Игоревич сказал:

— Поздравляю, Марк. Ты знаешь, я честолюбив, но не завистлив. Поздравляю, сегодня ты был триумфатором.