— Слева, мамочка моя! — причмокнул языком Погарский.

— Справа, — ржавым голосом произнес Дыроколов.

— Слева, — обаятельно улыбнулся Погарский.

Так они перебивали друг друга, и неизвестно, чем бы все это кончилось, но Танечка капризно-кокетливо перебила их:

— Мальчики, не ссорьтесь. Оставьте цветок на прежнем месте. Я так хочу. Будьте мужчинами, уступите даме.

Погарский и Дыроколов во внеслужебное время бывали мужчинами, и они уступили Танечке. Им это было гораздо легче, чем уступить друг другу.

— Умницы! — воскликнула Танечка. — А теперь пройдемтесь по квартире.

Изменения коснулись и других помещений. В спальне мои сослуживцы поставили кровать посередине комнаты, сказав, что теперь так принято даже в колхозах. В комнате Витьки сняли с окон шторы (стариковский цвет), в ванной и кухне колдовала одна Танечка.

Они, наверное, еще долго совершенствовали бы нашу квартиру, но Дыроколов не мог дышать, потому что шесть часов не курил, Танечка спешила на концерт какого-то перуанского певца, а Погарского, как всегда, ждали вечерние дела.

Вот и все, зайчик, — сказал он мне, — отдыхай и живи культурненько.

— Гуд бай, — высоко подняла тонкую руку Танечка, и я, сам не зная почему, поцеловал пятнышко от туши на ее запястье.

Уходя, Дыроколов просвистел мне в ухо:

— Цветок должен стоять на правой стороне. Верьте моему вкусу.

На другой день приехала Катя. Был вечер. Я зажег свет в квартире и открыл все двери. Так мне казалось торжественней.

Когда Катя, в пальто и шляпе, с чемоданом в руках, вошла в переднюю, я радостно кинулся ей навстречу. Катя поставила чемодан на пол, отстранила меня, как неодушевленный предмет, и прошла в кабинет. Там она застыла, сверкая глазами, как сверкали когда-то глазами героини трагедий, которых давно уже не ставят на сцене. Затем, не произнося ни слова, она пошла по квартире, останавливаясь в каждой комнате. Мрачный блеск ее глаз разгорался, пока не вспыхнул черным пламенем, как только она вступила в кухню.

— Кто это сделал? — задыхаясь от волнения, сказала она.

Стоя посередине кухни, Катя произнесла надменным голосом королевы в изгнании:

— Здесь была женщина?

— Ну да, Танечка-импорт.

— Не болтай глупости, при чем тут импорт! Здесь была женщина. Стоило мне уехать на несколько дней, как ты завел Танечку.

— Да это же моя Танечка… то есть наша Танечка-копировщица.

— Твоя Танечка была в нашей спальне, — зарыдала Катя и, не глядя на меня, пошла в кабинет, гордо выпрямившись так, словно стала на десять сантиметров выше ростом.

— Катя, — умолял я, — не подумай ничего плохого, Танечка была не одна, с ней были Дыроколов и Погарский. Мы работали.

— Все! Вы разрушили дом, который я строила столько лет.

Я побледнел. Когда Катя называла меня на «вы», это значило, что дела мои плохи.

— Катя! — взмолился я. — Поверь, я люблю тебя как никого на свете.

Печально и жалобно она продолжала:

— Все!.. Мы должны расстаться. Я уйду с одним чемоданчиком, мне ничего не нужно. Пусть Витька решает, с кем он останется. Впрочем, ваша Танечка, наверное, не захочет возиться с чужим ребенком.

Она еще раз окинула тоскливым взглядом кабинет и, увидев горшок с геранью, удивленно сказала:

— Что это? Он стоит на прежнем месте, цветок, с которым у нас с тобой так много связано?! Ты не позволил этой Танечке… Значит, я еще дорога тебе? Ты любишь меня?

— Только тебя, одну-единственную!

— Может быть, у тебя еще не так серьезно с этой Танечкой, — задумалась Катя и стала снимать пальто.

Я бросился помогать ей и подумал: «Какая умница Танечка… оставила цветок на прежнем месте, и как хорошо, что мы не уволили ее в прошлом году за систематическое нарушение дисциплины!»

Начальник сказал:

— Прошу вас, Анатолий Николаевич, позвоните срочно в Москву, Елене Анатольевне Казачонок. Согласуйте с ней форму сто пятнадцать дробь десять.

— Слушаю, Игорь Сергеич.

— Разговор служебный. Я распорядился, чтобы ваш телефон не занимали.

Я вошел в комнату, где кроме меня сидели еще восемь сотрудников, уселся за стол и достал форму сто пятнадцать дробь десять. Сразу зазвонил телефон. Танечка, самая хорошенькая в нашей фирме, изящным прыжком бросилась к аппарату, но я уже снял трубку.

— Слушаю, — сказал я.

— Можно попросить Танечку? — отозвался мужской голос.

— Анатолий Николаевич, это — папа. Мы с ним давно не виделись. Милый папочка!

Мне показалось странным, что у Танечкиного папы такой молодой голос.

— Говорите, — протянул я ей трубку, — только покороче.

Говорила Танечка шепотом, с придыханьем, как говорят сейчас актрисы, которых не слышно дальше пятого ряда. Надо надеяться, что такая мода, как всякая мода, будет недолговечной. Танечка уславливалась встретиться с папочкой в плавательном бассейне. Соглашалась пойти с ним в субботу в ресторан, называла его котенком и козликом. Я все время показывал на часы, а Танечка, кивая красиво стриженной головкой, журчала и журчала.

— Танечка, — взмолился я, — вы же обещали!

— Ой, извините! — взмахнула она своими неповторимыми ресницами и, поцеловав папочку в носик, положила трубку.

Тотчас же зазвонил телефон.

— Алло! — зарычал я голосом волка из мультика «Ну, погоди!».

— Попросите Марию Адамовну, — ответил дребезжащий женский голос.

— Сейчас нель… — начал я и осекся, взглянув на Марию Адамовну. Она давно перешагнула пенсионный возраст и была полна скрытой обиды на всех, кто моложе ее. Глядя на ее сухие, поджатые губы, на глаза, утратившие блеск, мы читали: «Вы гордитесь тем, что молоды, и думаете, что я устарела». Мы старались быть как можно предупредительней к Марии Адамовне и не давать ей повода для огорчений. Вот почему, не договорив слова «нельзя», я сказал:

— Мария Адамовна, вас к телефону — женщина.

— Спасибо, — чуть раздвинула она узкие губы, и я невольно прочел ее мысли: «Ну, конечно, вы думаете, что мужчинам я уже неинтересна».

Мария Адамовна беседовала со своей подругой Ольгой Борисовной, с которой они разговаривали не меньше трех раз в день. Судя по тому, что подруг занимали не плавательный бассейн, не ресторан, а врачи, которые ничего не понимают, и аптеки, где никогда нет нужных лекарств, можно было понять, что Марию Адамовну и Ольгу Борисовну интересуют вечные темы, волнующие все мыслящее человечество. Окончив разговор, старейшина нашего отдела, высоко подняв голову, величественно удалилась на свое рабочее место. Так, наверное, шла на эшафот Мария Стюарт. Не успела она сесть в кресло, столько лет бережно хранившее очертания ее тела, как зазвонил телефон.

— Алло! — яростно рванул я трубку.

— Попросите Горецкого.

— Нет его, уехал, не будет! — выкрикнул я и бросил трубку. Стефа Горецкий, мой закадычный друг, с которым мы летом ездим на рыбалку, а зимой «болеем» за хоккейную команду ЦСКА, скорбно посмотрел на меня:

— Ну, знаешь, Толя, это чистой воды свинство. Не ожидал…

— Товарищи, — сказал я неприятно вежливым голосом, — прошу не занимать телефон. У меня Москва на шее. И вообще, прекратите разговоры.

Все печально притихли, а до этого в комнате было ровное веселое жужжание разносторонне развитых людей, которым есть о чем поговорить в служебное время.

Придвинув к себе телефон, я стал набирать Москву. Цифра «8» ответила тоненькими дистрофическими гудками. Я повторил попытку шесть раз и — безрезультатно. В девятый раз продолжительный басовитый гудок ответил мне. Затем я набрал первые цифры телефона — 213, на этом все кончилось. Дальше пошли короткие гудки. Собрав всю волю в кулак, я продолжал звонить. Я сумел проскочить рубежи 213-32. Шестерка засбоила. «Спокойно, спокойно, — мысленно уговаривал я себя, — будь мужчиной». Это заклинание помогло, благоприятно проскочили все цифры — 213-32-68. Я соединился с Москвой, но в трубке раздавались короткие гудки. Телефон Казачонок был занят, наверное, она говорила с кем-то по делу. Подождем. Через пять минут я позвонил снова. Автоматика работала безукоризненно, а телефон Казачонок был по-прежнему занят. Я решил выработать систему: звонил каждые пять минут — напрасно, звонил по взаимно простым числам (семь, одиннадцать, тринадцать) — бесплодно.