С февраля начались лекции и практические занятия по пропедевтике внутренних болезней. Кафедра и клиника пропедевтики находились в том же здании, что и наше общежитие, но имели отдельный вход со двора. Лекционный зал представлял собой глубокий амфитеатр, внизу стояла трибуна. Все это освещалось единственным высоким окном. Без искусственного освещения было темно. Лекции читал проф. Н.Н.Савицкий, высокий суховатый лысеющий мужчина. Читал он тихим голосом, монотонно и скучно. Но мы знали, что он действительно выдающийся ученый, известный работами по гастроэнтерологии, изучению проблем нейроциркуляторной дистонии, военной токсикологии, а также инструментально-диагностическими исследованиями (в частности, разработкой метода механокардиографии).

На кафедре работали профессора и преподаватели: Трегубов, Л.П.Иванов, Морозов, Никитин, Лулаков, Гисматуллин.

Нашей группе раздали на курацию больных. Нужно было освоить навыки обследования больного, последовательность осмотра, оценить основные симптомы болезни. Не болезнь саму и тем более не ее особенности и варианты, а только симптомы. Это была отечественная система клинического обучения. Сначала «буквы», затем (5 курс) «слова», а уж потом «предложения» (6 курс). Конечной целью обучения было увидеть не болезнь, а больного человека. Так учили наши великие учителя Пирогов и Боткин.

Преподаватель Лулаков выделил мне на курацию больную ревматизмом и митральным пороком сердца женщину лет 35-ти. Он сам привел меня к ней в палату. Сложным оказалось не аускультировать сердце, дифференцировать его тоны и шумы, а преодолеть психологический барьер между собой и больным человеком. Я был очень взволнован поначалу, так, что больная, увидев перед собой в сущности как бы своего сына, которому неловко было даже дотрагиваться до ее груди, сама помогала мне, и я с ее помощью перкутировал и выслушивал ее сердце и лежа, и на боку, и сидя. Кожа ее была слегка влажная, она при движении немного задыхалась и к концу моего обследования заметно устала. На щеках ее был виден цианотический румянец, характерный симптом митрального порока сердца. Мне было жалко ее, тем более что мы с ней как бы подружились. Прогноз был плохим: тогда на сердце еще не оперировали. Преподаватель согласился с моими данными.

Так происходило каждый день. Больные менялись, опыт закреплялся. Но к своей первой больной я наведывался просто так, и она была этому рада. Я видел больных глазами своих школьных учителей, так, как если бы они были со мной рядом. Были и вечерние дежурства. В результате круг наблюдений расширялся. Вечером клиника, да и сами больные были какими-то другими. Наверное, не зря раньше земские врачи жили при больницах и наблюдали своих больных круглосуточно. Однажды на дежурстве я видел и принимал участие в проведении больному сифонной клизмы. Это был больной с высокой азотемией, и ему был проведен простейший кишечный диализ. Его «отмывали». Делала это дежурная сестра. Это была ежедневная плановая процедура.

Потом мы перешли на кафедру общей хирургии. Заведовал ею профессор генерал-майор м/с В.И.Попов. В прошлом он был фронтовой хирург и предложил вместо переливания крови раненым введение солевого раствора (известного как «жидкость Попова»).

Все началось с десмургии, науки наложения повязок. Преподавал уже пожилой полковник м/с Янчур Н.М., фронтовик, очень энергичный и дотошный. Без дотошности этому искусству не научишься. Были и другие преподаватели. Проф. Казанцев, например, заведя всю группу в гипсовальную, спрашивал, чего не должно быть в гипсовальной? И уходил (оперировать? чай пить в ординаторской?). Чего не должно быть? Бог его знает. Может быть, воды, раковины? Минут через сорок возвращался, задавал новую загадку, не ответив на первую, и снова уходил. Великий педагог.

Как-то в клинику прямо с Пироговской набережной санитары внесли раненого мальчика лет 14-ти и на каталке, громыхая по мраморному полу, чуть ли не бегом, мимо меня повезли его в операционную. Он, опираясь на локти, с трудом поднимал голову и дико кричал от боли. Лицо его было искажено. Он был очень бледен, цвета зеленого лимона. Ног – не было. Все закрывала простыня в крови.

А история была таковой. Мальчик перебегал трамвайные пути у самого Литейного моста и попал под колеса трамвая. Ему отрезало обе ноги на уровне голеней. Трамвай остановился, выскочил водитель и пассажиры. Все на рельсах было в крови. Валялись отрезанные голени. Быстро, брючными ремнями, наложили жгуты на бедра. Кровотечение уменьшилось. Кто-то сказал, что рядом находится хирургическая клиника, и мужчины, сами все в крови, держа мальчика на руках, бегом понесли его. Бежать им было не менее 300 метров. Приемный покой был рядом. Вызвали санитаров с носилками и каталкой. Так пострадавший и оказался в операционной.

В операционную сбежались хирурги. Мы, слушатели, собрались в ординаторской. Часа два продолжалась работа, переливалась кровь. Кровопотеря была огромной. Эректильная фаза шока, которая наблюдалась при поступлении, сменилась глубокой торпидной. Констатировалась резко выраженная анемия. Ее устранение оказалось трудной задачей даже для весьма опытных врачей, вчерашних фронтовиков. К вечеру мальчик умер.

На экзамене по хирургии со мной произошел казус, знакомый психиатрам. Когда проф. Попов попросил меня назвать ряд инструментов, к примеру, языкодержатель, пинцет, корнцанг и т. п., я вместо этих простых названий говорил: «Это, чтобы держать язык», «это, чтобы удалить осколок» и т. д. Он внимательно посмотрел на меня и, ничего не сказав, поставил «отлично» и отпустил. Афазия от волнения, а, может быть, от любви к хирургии… Хорошо, что не немота.

Не могу вспомнить занятий по патфизиологии. Не о самом предмете, а о кафедре. А ведь ею руководили известные физиологи – проф. П.П.Гончаров, будущий начальник Академии, проф. И.Р. Петров, проф. Шанин.

3-го марта внезапно тяжело заболел и 5 марта умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это известие было воспринято всеми, кого я знал, как личное горе. Возникло чувство великой тревоги за будущее государства. Сталин самим фактом своего существования как бы уравновешивал те трудности, которые испытывали люди после войны. Вера в него была необычайной.

Помню, утром 6 марта встретил Юру Устинова, шедшего по Клинической улице, веселого такого, шапка набекрень. Оказалось, что он не знал о случившемся, а узнав от меня, совершенно переменился в лице.

Этим же утром наша группа была на кафедре военной гигиены. Стояли в коридоре, тихо переговариваясь. В 8.30, как это и положено, мы построились, к нам вышел полковник медицинской службы Глибин – наш преподаватель, фронтовик. Седой, строгий и немногословный. Он тихо сообщил нам о смерти Иосифа Виссарионовича, постоял, отвернулся, отошел в сторону и беззвучно зарыдал. Успокоившись, он вернулся к нам и разрешил разойтись. Такой добровольной, осознанной, безусловной подчиненности какому-либо человеку я никогда больше не испытывал. Все мы не испытывали. А, может быть, других таких людей в нашей жизни не было? С точки зрения создания и защиты рабоче-крестьянского государства И.В.Сталин – фигура поистине великая.

Похороны Сталина в Москве привлекли миллионы людей: москвичей и не только. Отец и мама, бывшие в это время в Москве (у них как раз закончилась путевка в санаторий «Архангельское»), участвовали в похоронах. Где-то в районе Трубной площади возникла давка. Отцу стало плохо. Если бы он упал, его бы затолкали и задавили, как многих других. Его спасла мама, она подхватила его и с трудом вытащила к краю движущейся толпы, в какую-то подворотню. Там они пришли в себя и, переждав натиск толпы, отправились к Любе, на 3-ю Парковую. Жертв в Москве было много.

В течении общественной жизни после смерти вождя сразу что-то изменилось. Было прекращено «дело врачей». Все они, сидевшие в тюрьмах, подвергнувшиеся пыткам и издевательствам, оболганные, были выпущены на свободу. С Мавзолея прозвучали речи Молотова, Берии и Маленкова. Эстафета была принята. Но возникли сомнения в единстве преемников. Разное говорили и о смерти Сталина, и о последних часах его жизни.