Несколько пар вышли танцевать. Чужие для клуба люди, они стремились поскорее доказать, что чувствуют себя здесь как дома. Быть чужими им казалось неудобным. По краю зала медленно и красиво шла Чарушина. За ней брел Ситников. Чарушина остановилась, мягко осуждающе наклонила голову: этого было достаточно, чтобы Ситников тут же развернулся и покорно побрел обратно к столику. Вдруг громко, ни к кому не адресуясь, произнес:

— Молитва — это безмолвие!

К Ситникову направился директор клуба, но директора перехватил Вася Мезенцев:

— Иван Ильич, оставьте Вадима в покое.

— Но от него не знаешь чего ждать.

— От него можно ждать талантливой книги. Вдруг!

— Дорогое удовольствие.

— Надо рискнуть.

— Вам не кажется, что безнадежно?

— Не сомневаюсь я в одном, что ум зависит от того лишь, каким ты вскормлен молоком.

Ситников опять развернулся и побрел к столику, где сидели Вера Игнатьевна Ковалевская, Аркаша, Вудис с семьей и Вельдяев. Вельдяев даже чему-то смеялся. Он только что устроился за этим столиком.

Ситников подошел. Встал перед Вельдяевым.

— В жизни еду по кладбищу. Проезжаю одно за другим.

Вельдяев тут же склонился над своей тарелкой, не желая вступать с Ситниковым в разговор. Вудис хотел вступить в разговор, но его рукой остановила Вера Игнатьевна. Ответила Ситникову:

— Вадим, нехорошо получается, некрасиво. Пусть и маленький, но праздник у людей.

— Сообща радуетесь, значит?

— Не следует людям праздник омрачать. Не нужно кладбищ, Вадим.

— Я ведь что, Вера Игнатьевна, соединенье простых чувств.

— Мы соединение праздничных чувств.

— Нет коммуникации со мной?

— Нет.

— Значит, я сегодня затерявшееся письмо. А вам весело. И даже смешно…

— Смех — общее совершенствование, — не выдержал Аркаша.

Ситников кивнул, побрел дальше: Аркадия ему не одолеть.

Артему хотелось абстрагироваться, чтобы ощутить легкость и затейливость происходящего, купить пакетик кешью и заполучить обезьян. Хотелось включения в общую атмосферу смеха, отдыха, беспроблемности. Устал он, устал. Хотелось вылезти из лабиринта.

— Наташа, ты меня по-прежнему любишь?

— Люблю. Не сомневайся. Только что тебе об этом сказала. — Наташа занималась тем, что пыталась кусочком яблока подманить одну из обезьян.

— Достань пакетик кешью.

— Тамара, слышишь, во что он ценит даже мою любовь?

Артем хотел ответить, но не смог, не успел: короткий улетающий свет — Артем потерял всех из вида и себя тоже.

Володя Званцев дежурил на подстанции: было относительно спокойно. С ним, как всегда, Толя и Гриша. Работал телевизор с почти выключенным звуком. Перед телевизором сидел инспектор ГАИ Леша Булычев. Ему скоро выходить на перекресток подменять товарища. Пока что он смотрел передачу. Обожает телевизор, с трудом с ним расстается. Инспектор ГАИ Леша Булычев — непременная составная часть подстанции. Иногда после дежурства остается и досматривает телепередачу.

Диспетчер Нина Казанкина объявила по трансляции:

— Двадцать первая бригада на выезд! Пострадавший в пограничной зоне! Адрес… — Нина быстро продиктовала адрес.

Голос у Нины слегка подхрипывал — это она волнуется. Нина эмоциональна, и к ней человеческое волнение приходит даже по телефонным проводам. Нина только ей данным чутьем угадывает глубину несчастья. Когда примет сложный вызов и отправит по адресу машину, сидит успокаивается.

Гриша и Толя хватают форменные пальто и фуражки. Гриша еще раскрывает маленькую коробочку, где у него хранятся линзы для глаз, которые он вынул, чтобы отдохнули глаза. Толя несет флягу: вода необходима для больных, чтобы быстро и в любых условиях запить лекарство. Вода кончилась. Сами выпили, и Толя наполнил флягу. Его обязанность.

Бегут вниз по лестнице, потом через гараж во двор, где стоит «микрик». Парадные двери подстанции на ремонте. Извещает надпись со стороны улицы. Водитель мигает фарами, чтобы ребята среди десятков одинаковых «микриков» увидели свой.

Захлопываются на ходу и каждый раз на одном и том же месте дверцы «микрика», когда он, выезжая с подстанции, делает крутой поворот на магистраль. Водитель включает желтые предупредительные фары, маячок-мигалку, сирену. Володя сидит с водителем. Никаких лишних разговоров: все внимание на дорогу. Толя и Гриша — в кабине. Гриша подправляет линзы. Толя поближе подвинул сумки и чемодан с медикаментами. Щиплет пальцами прозрачную молодую бородку, которую усердно выращивает, чтобы сфотографироваться на новый паспорт.

Бригада вбежала в клуб. Детская деревянная горка, аттракционы-автоматы. Один из автоматов работал, гнал по импровизированной дороге мотоцикл, хотя никого возле автомата не было. Очевидно, его «закоротила» гнутая монета.

Володя не сразу увидел пострадавшего. Он лежал на полу.

— Откройте окно!

Окно открывают.

— Немедленно покинуть помещение. Всем!

Володя наклонился к больному. Цвет лица, поза, капельки пота… Надо действовать по максимальной программе. Это понятно и бригаде.

Сумки и чемодан раскрыты. Шприцы, капельница, баллоны с кислородом и углекислотой.

Девушка и рядом с ней женщина дышат Володе почти в затылок. Семья. Володе некогда отвлечься, сказать, чтобы отошли. Отложен шприц, и Володя погружен в ритмичную, физически изнурительную работу. Грудь пострадавшего и Володины ладони — одно целое. Грудь и ладони — одно целое. Сжим, расслабление. Сжим, расслабление. Володя пристально всматривается в лицо лежащего перед ним человека, ждет ответного движения. Связь и обратная связь. Володя — воплощение всего самого живого. Он нацелен в решающие для больного пограничные минуты только на его сердце. Оно должно стать реальностью. И только реальностью.

Володя видит, как в такт движениям его рук сжимаются и разжимаются пальцы женщины рядом. Не отошла и девушка.

Позвякивает посуда на столе: угол скатерти вместе с галстуком больного попал Володе под пальцы. Девушка выдернула скатерть. Посуда перестала звякать.

Володя работает все грубее, активнее. Он диктует себя другому, диктует жизнь. Для этого он сам должен быть все более грубо, активно живым. Для окружающих он — воплощение надежды, постоянной, прочной, беспредельной. Несколько минут тому назад его никто здесь не знал, теперь он для них все. И они безжалостны, беспощадны в своей беспредельной вере. Они хотят подчиняться только ему до последней степени рабства, и при этом они даже не представляют меру жестокости по отношению к его нервам, к его физическим и моральным силам. Он врач, он профи, но он такой же человек, как они, в общем-то. И у него тоже своя пограничная зона каждый раз. Каждый раз.

Володя ясно ощутил сокращение сердца.

Гриша тихо:

— Присутствует?

Володя кивает.

Гриша:

— Есть?

Володя кивает. Он знает, что Гришу ни в чем сразу не убедишь. Гриша опять тихо:

— Завели по-чистому.

— Да. Будем сворачиваться.

Толя прибинтовывает шланг капельницы к руке больного, а капельницу держит сам.

Больного укутывают в одеяло и перекладывают на носилки. Под чьей-то ногой хрупнула пустая ампула.

Артем открыл глаза. Он увидел склоненное над ним лицо. Одно. Второе. Еще лица, немного подальше. Горела люстра, с нее свисали украшения — маски, игрушки, разноцветные шишки. Счастливое детство. Все это покачивалось: в открытое окно дул ветер. Воздух, конечно, овеществлен, его можно трогать губами, брать и держать во рту, медленно и глубоко проглатывать.

Гриша и Толя понесли носилки. Они умели носить быстро, ровно. Привычка, сработанность. Гриша нес головной конец — у него короче руки, чем у Толи, и головной конец тогда приподнят.

Носилки вдвинули в «микрик». Володя только теперь, как будто впервые, увидел лицо больного — это был писатель Йорданов.

Володя начал радиопереговоры со своей клиникой: у Володи в палате было свободное место, и он решил взять Йорданова к себе.